- Кажется, готовит токарей, фрезеровщиков, всякое такое.
- Так что же они с мастерками выплясывают?
- А что им, с токарными станками плясать, по-твоему? И вообще, не мешай смотреть...
Иван вновь уставился на сцену. Таня тоже посмотрела туда, но ничего достойного внимания не увидела. Она порылась в сумочке, нашла там карамельку и положила ее в рот, чтобы хоть как-то подсластить скуку. Только дососав карамельку, она поняла, насколько голодна. Утром, перед зачетом, наспех перехватила бутерброд - и все. Она снова подтолкнула Ивана.
- Слушай, буфет здесь есть?
- Не знаю. Одиссей Авенирович говорил, что после торжественной части кормить будут. Голодная?
- Ага. А ты?
- Я тоже. Придется потерпеть.
Терпеть, к счастью пришлось недолго. После "Танца девушки с гранатой", исполненной учащейся из Вьетнама, на сцену вышла совершенно неправдоподобных габаритов тетка и без всяких микрофонов гаркнула на весь зал:
- Торжественная часть закончена. В двадцать тридцать - дискотека. - По залу пронесся радостный гул. Народ потянулся к выходу. - И чтоб мне там без никаких! Не мусорить, не материться, а если кого пьяным поймают или с водкой то вообще!.. - продолжала тетка в затылки уходящим.
Пандалевский провел Таню с Иваном через боковую дверь в длинную и узкую комнату с единственным окном в торце. Там был накрыт неплохой стол для педагогического состава. Иван тут же втянулся в разговор с Пандалевским, а Таню принялся обхаживать носатый и не вполне трезвый дяденька со странной фамилией Тржескул - подкладывал ей на тарелку салат, огурцы, бутерброды, норовил плеснуть водки, приговаривая: "Угощайтесь, не стесняйтесь, за все заплочено, ха-ха-ха!" От водки Таня отказалась. Тржескул принялся довольно навязчиво настаивать, и выручила Таню директриса, та самая слонопотамная тетка с громовым голосом:
- Вы, Геннадий Вольфович, чем на водочку налегать, лучше сходили бы посмотрели, что там наши подонки учиняют на дискотеке своей поганой.
Засиживаться Таня не стала.
Домой возвращались на такси. Иван гордо шуршал купюрами, пересчитывая гонорар, начал было что-то излагать Тане, но посмотрел на ее лицо и надолго замолчал.
Они не разговаривали неделю. Потом отношения потихоньку наладились, но он уже никогда не брал ее с собой на юбилеи и производственные праздники. И о поэзии они больше не говорили, как в доме повешенного не говорят о веревке.
От тоски и неудовлетворенности Таня с головой ушла в учебу - фрейдисты назвали бы это сублимацией, - и по итогам осеннего семестра и зимней сессии выдвинулась в явные претендентки на красный диплом. Даже в марте, лежа в больнице под капельницей, она коротала время за чтением учебников и конспектов.
Иван же все больше отдавался новому делу. Своей работой в издательстве он манкировал - ровно до той степени, чтобы не нарываться на скандалы. Приходил всегда вовремя, честно уделял редакционной работе часа полтора, а потом занимался уже исключительно очередным заказом Пандалевского. За свою "Трассу БАМ" он получил аж девяносто три рубля, на которые, мучимый непонятными угрызениями, купил Тане добротные зимние сапоги.
Потом настал новогодний бум. В этом году Пандалевский взял один заказ, зато какой! Дворец Пионеров, с почти гарантированным показом по телевидению. В начале ноября Одиссей Авенирович вручил Ивану свою, как он выражался, "наработку" и дал неделю сроку на "опоэтизацию" и общую доводку, поскольку необходимо было еще время на подбор музыки, прохождение худсовета, репетиции.
"Наработка" была душераздирающая.