Режиссер Платон Опанасович добрый, на съемках не ругается, как другие, все больше спит, только иногда проснется и скажет: "Аристократычней, товарищи, аристократычней трэба!" Это у нас в поговорку вошло. Вместо "Здравствуй" иной раз говорим друг другу: "Аристократычней трэба!" Пушкина у нас играет Мишенька, хороший, воспитанный мальчик, очень вежливый и прямо красавчик с картинки, только глупый очень и фамилия смешная - Задохлик. Работает он в театре пантомимы, заикается, и озвучивать его будет другой актер. И Амалию - Машу Гарбузенко - тоже. Она, правда, не заикается, тараторит по триста слов в минуту, но по-русски говорит плохо. Но главным у нас - пан Ястржембский, Ярослав Олегович. Он того самого генерала Витта играет, и у нас с ним много общих сцен. Вначале он мне очень не понравился - лицо надменное, грубые складки возле рта. Но оказался человек мечтательный и актер великолепный. Главное, очень любит свое дело, сутками готов репетировать, показывать, подсказывать. Он и на съемках распоряжается, когда что-то не так идет, меняет все по ходу дела, и режиссер его слушается. Если бы не Ярослав Олегович, то и фильм бы, наверное, не получился. Из прежних знакомых снимается только Сережа Белозеров. Он играет Муравьева, будущего декабриста, и у него роман с Машей Гарбузенко. Вся группа только об этом и говорит.
Съемки почти закончены. Осталось несколько сцен на натуре и потом поработать в тон-ателье. Но зарядили дожди, а монтажные кольца - это кусочки фильма - еще не готовы, так что у меня получился выходной. Сижу в своем шикарном номере окнами на парк имени Максима Рыльского - поэта, который перевел на украинский "Евгения Онегина", - отдыхаю и лопаю яблоки. Я здесь на борщах и пирогах немного растолстела и решила сегодня разгрузиться. Сил нет, как жрать хочется! Отвлекаюсь, как могу, видно поэтому, дорогая Лизавета, письмо выходит таким длинным. Как закончу, думала за другое сесть, да получается, что писать некому. В старом общежитии из моих девок одна Нинка осталась, она писем не любит, Игорь с Ларисой на даче, поклонникам отвечать - представляешь, пишут! так я все их письма в Ленинграде оставила... А Никите и писать не надо: он звонит каждый день, о делах справляется, жалеет, что вырваться сюда не может.
Ну, вот вроде бы и все. Пиши мне на ленинградский адрес, он у тебя есть. Кланяйся Дарье Ивановне, бабе Сане, деду Грише, бабе Кате с дедом Васей, Тоньке, Егоркину, Таисии и всем остальным, кто меня помнит. К бабушке Симе и Петеньке сходи, поклонись от меня. Бог даст, увидимся скоро, хотя когда - не представляю, все на год вперед расписано. Может, приедешь? Напиши.
Целую. Сестра твоя Татьяна".
Дочитав письмо, Лизавета отложила очки и всплакнула немного, хотя и не было в письме ничего печального. Разве что с Ванькой... да и то сказать, на что он сдался ей такой, пьяница, слюнтяй. У сестры теперь другая планида... Эх, Танька, высоко занесла тебя судьба! Как бы не брякнула теперь оземь. Больно будет.
Лизавета утерла слезы, встала, перекрестилась, спрятала сестрино письмо в заветную шкатулочку и пошла вынимать из печи варево для скотинки.
III
Павел ушел, как и следовало ожидать, оставив все свои пожитки. Пока заначки искусственной наркоты не закончились, Таня предавалась странным разрушительным оргиям, сжигая первый попавшийся след пребывания Павла в этом доме. На вонь паленого тряпья прибежала перепуганная соседка. Таня ее высмеяла и предложила как-нибудь не постирать, а прокалить на конфорке носки своего мужа. Соседка решила, что Таня тронулась умом, правда, в милицию звонить не стала из чувства женской солидарности, хоть и недовольно, но все же здоровалась в подъезде с подозрительными личностями, зачастившими в квартиру напротив. Девки явно с улицы, мужики - пьянь, рвань, а то и вообще южане.