Виолетта Ларикова-Захарова
Есть в памяти моей весна
Я не люблю весну.
В наших широтах она серая и блёклая. И даже деревья стоят с таким удивленно-стыдливым видом, будто не до конца одетые барышни, они только начали прикрываться чем-то светло-зелёным, но их застали врасплох, и вот стоят они, ошарашенные и какие-то полуголые. И стоят так достаточно долго. В дождях, порывистых ветрах и грязной жиже, вперемешку с тающим дырявым рыхлым снегом. И смотреть на них грустно. Так и хочется укрыть и спрятать от непогоды.
И длится такая «весна» долго, и как-то, вдруг, внезапно мелькнёт пятками и высокими температурами, скакнув, скорее, в лето. И , как таковую, ее совершенно и не видел , будто, никто никогда.
Привыкнув к таким выходкам, мне и кажется, будто весну я никогда, совершенно, и не жаловала.
Но есть, есть в памяти абсолютно другие вёсны, что остались далеко-далеко. И каждая весна была долгожданной и чудесной. И такая весна улыбчиво махала руками, идя навстречу, уже в считавшемся зимним феврале.
Я любила её.
Ту, в которой фетром розовым набухают округлые почки урюка, а ветки облепляют нежные, бело-пудровые соцветия будущих сладких плодов, добросердечно раскрывая свой щедрый аромат налетевшим трудягам пчелам Где отзвуки несвоевременного самума проносятся песчанным ветром и быстрым обильным ливнем, топающим по теплой живой земле, расплёскивая запахи весенне-влажного чернозёма
Где длинные пирамидальные тополя машут своими верхушками суетливым желторотым майнам, галдящим веселыми черными стаями в свежей зелени весенней листвы Где из ростков пшеницы варят сладкий сумаляк и день сияет солнечным мартовским равноденствием, с лучами льется и тепло, и праздник Где я ношу косички Где мне одиннадцать лет
Где Ташкент еще улыбчивый и, будто, тоже молодой, разноязычный и такой говорливый, как Сергелийский или Алайский базары Как шустрые воды холодной речки Кара-Сув
Лишь ту весну я любила и люблю сегодня.
Той весной небо голубое и низкое, вечерами раскаты грома и ливневые краткие грозы где-то у горизонта. Где-то далеко, за городом, а к ночи долетают до спящих домов, стучат по ставнями тёмных окон, шелестят лепестками да листьями в пышной изгороди мелких вьющихся, сплетающихся роз у дороги, бьют по старому платану, по листьям его кленовым, по изгибам виноградника у подъезда соседского.
Концерт ударных потихонечку стихает, уходит куда-то в Ак-Таш, прямо в горы, аккурат к утру.
В пять гортанно запоют молитвы минореты.
Летучие мыши спрячутся, вновь, до вечерних сумерек, от встающих ярко и быстро лучиков зари.
Кое-где начнут открывать окна впустить утреннюю прохладу и воркование горлиц.
А около восьми невольно впустят ещё и зазывные клики вышедших на работу молочниц с большущими бидонами свежего молока о каждую руку «Кислый, пресный малаа-коо!.. Кому киислый, преесный!»
Помню, я не раз направлялась мамой к очередной нарушительнице утренней тишины, снабжалась литровой пустой банкой в руки, для пресного молока, и банкнотой в «50сум», и шла.
Главное было успеть поймать опу с бидонами в своём дворе.
Можно было, конечно, дождаться следующую, но сами понимаете, нужно же ценить время.
К тому же выходной весенний на то и выходной, следующим под окна, после знаменитых молочниц, выезжал на телеге, запряженной осликом, коих мне всегда было очень жаль, некий «пош-арава».
По памяти моей это был, всегда, какой-нибудь неказистый мужичонка, дехканин на вид, который в телеге своей деревянной вёз стеклянные пустые бутылки, что выносила ему, выбегающая на его зазывные крики детвора, а он бутыли забирал, взамен предлагая выбрать подарки леденцы на палочке, в форме петуха, красной звезды или же мелкую совсем денежную купюру, например в «3 сума».