Мимо панически что-то метнулось через ближайшие кусты от одной из медленно ковылявших существ. Я сильно вздрогнул, пытаясь понять, что же происходит, даже дядя неожиданно остановился, всё ещё не выпуская меня, и не разжимая своей хватки. А потом раздался звериный визг, и было сквозь контуры деревьев видно, как одна из таких тварей одной из своих пастей схватила пробегавшего кабана, видать рыскавшего здесь в поисках пропитания, пока его не вспугнул другой козлоногий.
Но поедать зверя козлоногое чудище не спешило. Оно провернуло голову, потроша пойманную визжащую тушу, заставив клыкастого вепря умолкнуть наверно, а потом бросило на землю, и начало шевелящимися щупальцами из своей кривой рогатой «короны» испускать какие-то мерцающие споры вокруг, выплёвывая заодно из вытянутых костяных ртов какую-то полупрозрачную сине-зелёную слизь на почву. И там начинали прорастать маленькие огоньки, похожие на свет тех грибов, ведь грибы как раз размножаются спорами.
И к кабану начинали сходиться на пиршество иные особи, будто знали, где для них свалено лакомство. Было только не совсем понятно, зачем им пожирать мясо, если они вот так могут выращивать и поедать грибы, надо лишь дождаться, когда те вырастут до крупного размера. Сложно даже представить какого, если б их не срывали заострённые клювы, не знавшие терпения. Но, либо, такой пищи им не хватало, либо грибы шли на закуску к основному блюду, как манок, привлекая их своим мерцанием.
Меня затрясло от нахлынувших идей и сделанных выводов, но дядя всё тащил меня дальше, и на обдумывание всех откровений не было времени, надо было оценить ситуацию, подловить момент и попытаться сбежать. Я даже берёг силы, начал меньше сопротивляться, накапливая их в себе для стремительного рывка в нужный момент.
Мы вышли на залитую солнцем поляну, где меня босяком протащили по неприятно-влажной от росы траве чуть ли не к центру и, наконец, дядя был вынужден отжать мне рот, чтобы повалить на земь, прижав коленом, лишив всякой надежды на побег, и к моему неистовому ужасу потянуться к своему поясу. Взглянув туда первым делом, ведь что он собрался тут устроить волновало куда больше, чем сразу вопить «по-мо-ги-те!», я сильно задрожал, не веря собственным глазам.
За пояс был заткнут тот кухонный нож, которым он для защиты вооружился, температуря возле кухонного стола. Разумеется, я сразу вообразил самое худшее и закричал, начал вырваться ещё сильнее, оглядываясь по сторонам в поисках хоть чего-то или кого-то, кто мог бы помочь. Вдруг неподалёку есть охотники или кто-то ещё. Пальцы ног скользили по влажной зелени, колени болезненно тёрлись о холодную траву и грубую промёрзшую землю под ней, запястья обеих рук до синяков были крепко сдавлены крупными мужскими пальцами, а его голос зашептал какую-то молитву на незнакомом мне языке.
Зариатнатмих, джанна, этитнамус! Хайрас, фабеллерон, фубентронти, разо, табрасол, ниса! Варф Шаб-Ниггурат! Ийя-Ийя Шаб-Ниггурат! Габотс мемброт! Высшая мать! Госпожа! Чёрная коза лесов! Отзовись на крик твоего слуги! под конец переходил он на родную речь.
Я глядел вокруг, в густой мрак враждебного леса, где бродили те чёрные рогатые твари со множеством ног и голов, склоняя и шатая деревья, но не понимал, к кому именно из них он обращается. Одни покрупнее, другие помельче, но они сновали так, словно их совсем не занимал весь этот ритуал. Словно никто из них не является Чёрной Козой. Рядом с нами на поляне не было никого, а дядя всё читал и кричал какие-то взятые из своих кошмарных сновидений заклятья, воззвания, песнопения, оставляя меня немощно трепыхаться с заломанными руками и его коленом на спине, истошно вопящим и зовущим на помощь, что было сил, ведь его это уже, казалось, не волновало.
Куда он унёс меня? Для чего? Чтобы убить здесь?! Как Антон говорил со слов того старого шамана? Хочет принести меня в жертву, чтобы спасти себя? Да как же так?! Почему? Мы так далеко от деревни Слышит ли меня хоть кто-то кроме чудовищ? А его? Ведь он тоже голосит, что есть мочи Я оглянулся, чтобы посмотреть ему в глаза и попытаться понять, за что он со мной так поступает, но дядя стоял, задирая лицо к небу. И тогда я тоже уставился туда, увидев бездну переплетения самого первородного хаоса.
Теперь было ясно, кому именно он это читал. Не то из глубин космоса, не то из недр преисподней, или вовсе из какого-то разверзшегося своим неистовым зевом апокалипсиса необъятного портала, над нами коптило безудержное скопление щупалец с зубцами и когтями, сновавшими среди торчащего множества заострённых клыков и рогов.
Освещённое гадкой луной переплетающееся нечто совершенно немыслимых размеров, каждый отросток которого пульсировал и шевелился, клешни сжимались и разжимались, а само оно висело в воздухе, как будто бы при своих невообразимых размерах ничего не весило. Увиденное в небе едва ли доступное к познанию человеческим разумом древнее божество, прибывшее сюда прямиком из самых вопиющих ночных кошмаров, угрожающе парило под зловещие замогильные трели лунных лучей ложного светила и аплодисменты перепончатых крыльев зловещей вязкой ночи, окутанной вонью и насмешливыми воплями козлоногих отродий.
Она была невероятной! Размером с деревню, а, может быть, даже и больше. В центре вороха склизкого хаоса пустыми глазницами но с ярким оком в подобие лба, чем-то похожий на козлиный череп, коронованный множеством извилистых рогов, разевал свою пасть.
А справа и слева от него исходило ещё по такому же, направленному в разные стороны, словно голова этой Чёрной Козы Лесов составляла какую-то сросшуюся триаду. Царица кладбищ, сама грань между жизнью и смертью, сочетавшая в себе черты, как мёртвого, так и живого в этом калейдоскопе шевелящихся останков и прообразов разных конечностей.
Где-то среди этой шевелящейся массы могильных червей торчали в стороны тонкие длинные лапы с раздвоенными копытами на концах. Но они казались совсем ей не нужными, рудиментарными, так как, опустись всё это безобразное месиво на поверхность планеты, она никогда бы не смогла на них стоять и ходить, столь небрежно они сейчас были расставлены, столь далеко разведены друг от друга под буйством извивающихся её органов и столь жалкими и хлипкими казались для напоминавшего живую гигантскую голову хтонической Медузы Горгоны калейдоскопа всех гадких мерзостей, что только можно вообразить.
Праматерь всего рогатого и копытного, воплощение первобытной природной дикости и свирепости, немыслимая богиня извращенного плодородия, требующая зверские истязания и кровавые жертвы за свою милость и покровительство. Дядя всё читал тексты древних воззваний на мёртвых и давным-давно всеми забытых языках, чьи носители давно канули в перемалывающие всё жернова безмерной глотки беспощадного времени.
А я глядел, как открываются, глядя на нас, всё новые и новые глаза на этой склизкой аморфной богине. Настолько грозные, не уподоблявшиеся живым существам нашего мира, сверкающие и блестящие, будто покрытые воском, воистину инфернальные, они загорались, где угодно вокруг, но только не в непроглядных глазницах её черепов, вобравших в себе ту самую изначальную мглу начала времён, как скрывают свои чудовищные тайны непроходимые дебри извилистых неисследованных пещер, внутри которых скрываются ещё более немыслимые ужасы.
Конечности, венчавшиеся всевозможными формами клешней, у неё были невообразимо тоньше и многократно длиннее остальных шевелящихся органов. Но были среди них и совсем-совсем тонкие, подобные кнутам, будто какие-то усики. А вдали виднелось мохнатое тёмное брюшко, как у пчеломатки, узор которого составлял странные символы. Всё оно было преисполнено восьмигранными сотами среди масляно-густой переливающейся шерсти, откуда, видимо и порождался её отвратительный чёрный легион младыхбессчетное потомство, обрушившееся на нас карой за все прегрешения человечества перед природой.
Кое-где вокруг нас будто бы натыкались друг на друга и даже дрались меж собой, лязгая пастями, её взлохмаченные пучеглазые отродья. Некоторые из них просто расшагивали среди кустов и стволов, распугивая и доводя до изнеможения лесных птиц и селящихся на ветвях животных, а другие задирали все свои головы-черепа к небу и хором выли для своей матери болезненную мелодию «Эву-эу-э-ки-ки-ки-ки» вязким пронзительным клёкотом, стаями кружащих летучих мышей, уносящуюся в потустороннюю ввысь к спиралям бессчетных и липких конечностей, зависших над нашим обречённым миром, словно само олицетворение смерти. Звуки ужаса, смердящий свист погребального марша, какофония песни безумства, пожирающая здравый рассудок