Однажды она мне сказала, что он ей не очень нравился, добавляет Майлз и вскрикивает, когда я заезжаю ему пяткой по лодыжке.
Доктор Клиффтон вежливо смеется, но в этом есть что-то еще. Он отодвигает стул одновременно с оглушающим раскатом грома и говорит:
Знаете, думаю, у меня есть как раз кое-что подходящее. Он немного подволакивает ногу, когда выходит из комнаты, и я вспоминаю коллекцию тростей, которую заметила во время экскурсии по дому.
Доктор Клиффтон снова появляется секунду спустя, а за ним из коридора прилетают яркие ноты Гленна Миллера. Они помогают заглушить равномерный шум дождя.
Перейдем в библиотеку? предлагает миссис Клиффтон. Женевьева могла бы принести нам кофе, а может, даже и мороженое.
Майлз подпрыгивает и кивает.
Я понимаю, что они все так стараются. Но у меня нет сил вести себя так же.
Вообще-то, думаю, что пойду к себе, говорю я.
Долгий день, соглашается миссис Клиффтон, кивая. Свет мигает.
Вчетвером они переходят в библиотеку доктора Клиффтона, а я поднимаюсь по лестнице в свою комнату.
Спокойной ночи, Майлз, кричу я с балкона, а он коротко машет, даже не взглянув на меня.
Я переодеваюсь в ночную рубашку и чищу зубы, уставившись на голую стену перед собой. Завтра попрошу зеркало.
Забираюсь в кровать, вертя в руках дротик отца. Слышу, как Уилл вызывает Майлза на партию в шашки, а потом, всего пять минут спустя, радостное восклицание «Ура!». Майлз редко терпит поражение в играх и никогда не проигрывает в шашки.
Теперь кто-то включил Билли Холидей, ее голос усыпляющий и теплый. Мама любила ее. Я кладу дротик на ночной столик и подушкой заглушаю звуки музыки и дождя.
Впервые за три недели мне не снится мама.
Глава 3
Тем летом, когда мне было тринадцать, однажды ночью разразилась буря. Раскаты грома звучали настолько мощно, что разбудили нас всех, и Майлз кричал, пока мама не пришла к нему. Не знаю, вернулась ли она в постель после этого, но на рассвете она разбудила меня, стоя на коленях у моей кровати.
Пойдем со мной, сказала она, вытягивая меня из теплоты моей постели. Я ворчала, пока она не дала мне чашку горячего шоколада.
Рассвет красивее всего после большой грозы, сказала она. Мы натянули пальто поверх ночных рубашек, обулись в резиновые сапожки, и она вывела меня в сад.
Мама насухо вытерла полотенцем одну из скамеек из кованого железа, чтобы я могла сесть и оставаться с ней, пока она вычищала мусор, оставленный бурей. Она не солгала насчет рассвета. Он начался с нежно-розового цвета, а потом разгорелся до обжигающе-оранжевого.
Я однажды читала про то, что дождь шел с лягушками и рыбой, сказала она. На ней были перчатки, когда она перебирала сломанные ветви и заталкивала грязь обратно в дерн. Это было задокументировано как настоящее происшествие. Можешь представить, каково это: идти, думая о чем-то своем, и вдруг тебе на голову падает рыба?
Она смеялась над этим, а потом внезапно замолкла и нагнулась, чтобы пододвинуть разрушенное гнездо. Я увидела белые осколки яиц у ее ног.
Бедные птички, сказала она, и ее настроение вмиг испортилось.
Иногда она бывала такой: бумажным журавликом, складывающимся без предупреждения. Я больше ничего не сказала, как и она. Я ненавидела изменение ее настроений и не могла определить, когда оно начнется или как долго продлится. Я просто смотрела, как она обходила лужи, и потягивала свой горячий шоколад, пока он не остыл.
Мне жаль птичек, сказала я, когда мы снимали обувь в прихожей, и что ты расстроилась.
Дело не в птичках, милая, сказала она и заправила мои волосы за ухо: не хотела, чтобы я его прятала. Просто это напомнило мне о ком-то, кого я знала.
Тогда расскажи мне больше о дожде из лягушек, попросила я, и мамино плохое настроение так же быстро ушло, как и пришло. После этого утра мы больше никогда не говорили «льет как из ведра». У нас была своя версия.
***
«Лягушки и рыба», думаю, просыпаясь, и не сразу понимаю, где нахожусь. Я не в своей кровати. Стеганое одеяло поверх меня более жесткое, чем то, к которому я привыкла, и оно не упало на пол, а простыни не запутались в ногах. Должно быть, я спала спокойно.
Потому что мне не снился тот сон.
Сердце не бьется учащенно, только что снова разорванное на части, и из-за этого я чувствую себя легче, чем за все последние недели. Убираю покрывала, надеваю белое хлопковое платье и провожу пальцами по завиткам волос. Но мысль остается и зудит: «Разве я не должна хотеть, чтобы мне снился тот сон, пусть даже он и мучает меня, если это единственный способ снова увидеть маму?»
Когда прихожу на кухню, Женевьева передает мне чашку кофе, от которой идет пар. Я ее беру, хотя обычно не пью кофе.
Доброе утро, бросает она и показывает на сад: Он там.
Майлз сидит один за столом, окруженный воздушной сдобой, джемом, кремом и ягодами. Столько еды мы оба никогда не съели бы, и я невольно думаю о рационе в нашем доме. Майлз с трудом делает паузу, запихивая еду в рот, чтобы кивнуть мне.
Тебе тоже доброе утро, говорю я. Воздух кажется чистым и свежим после бури. Бьюсь об заклад: сегодняшний рассвет стоил того, чтобы на него посмотреть.
Я ставлю кофе на стол, набираю еду на тарелку и показываю на кувшин с апельсиновым соком.
Там есть перья?
Майлз закатывает глаза.
Я не называл мякоть «перьями» с пяти лет.
Я вызывающе улыбаюсь ему и наливаю себе стакан сока. Он терпкий и густой, самый свежий из тех, что я пробовала.
Где все? спрашиваю.
Майлз пожимает плечами.
Уилл в школе. Доктор Клиффтон работает. У миссис Клиффтон дела, но она сказала, что скоро вернется. Посмотри, он кивает на что-то позади меня, у них есть куры.
Пока я поворачиваюсь, он украдкой кладет две печеньки в салфетку и засовывает в карман.
Не делай этого, Майлз, говорю я. Это неприлично.
Не делать чего? спрашивает он. Теперь его очередь улыбаться своей самой широкой улыбкой, в которой не хватает зубов. Иногда такая улыбка хуже, чем удар прямо по голове.
Я вздыхаю:
Неважно.
Миссис Клиффтон дала мне несколько новых карандашей. Собираюсь порисовать, говорит он, машет блокнотом и бежит по садовой дорожке, обрамленной аконитом цветов драгоценных камней и пучками иссопа. Я делаю маленький глоток кофе и удивляюсь, насколько мне нравится его горечь. И как сон, немного солнца и настоящий завтрак могут сделать так, что все кажется бесконечно лучше, чем было вчера.
Когда я добираюсь до булочки с пеканом, голова Майлза появляется между оранжевыми восточными лилиями и кустом белоснежных гортензий, а потом снова исчезает. Он так близко к цветам, что они должны быть прямо у него в носу.
Ради всего святого, почему он не может вести себя просто как нормальный человек?
Айла, зовет он, это странно. Здесь ничто не пахнет.
Ладно, говорю я и не двигаюсь с места. Это еще один из его трюков, просто чтобы заставить меня встать, когда я наслаждаюсь хорошим завтраком.
Я не разыгрываю тебя! зовет он. Ни у одного цветка в саду я не почувствовал запаха. Сама понюхай.
Ладно, повторяю я и снова начинаю улыбаться, когда ко мне приходит мысль: Значит ли это, что твое финальное слово«беззапаховые»?
Ха-ха, говорит он, подбочениваясь, поздравляю: помнишь, как шутить.
Я кидаюсь к нему и наклоняюсь туда, куда он показывает, ожидая вдохнуть сладкий аромат увядающего лета. Но на этот раз в любом случае он не преувеличивает. Нет даже намека на запах. Лепестки лилий словно вырезаны из кусков цветной бумаги. Я касаюсь их пальцами. На ощупь они бархатистые и кажутся живыми.
Хм. Я думаю снова о том, как миссис Клиффтон вошла в дом после бури, о словах, которые Уилл начал произносить. Каждая странная мелочь выглядит кусочком пазла или загадкой, которые мама всегда любила. Загадки: сводящие с ума подсказки, незаметная игра слов и еле уловимые намеки, указывающие на ответ, о котором не подумал бы ни один здравомыслящий человек.
Ненавижу загадки.
Майлз оставляет свой блокнот и карандаши на столе, а потом отправляется на задание: лично понюхать каждый цветок в саду. Я слежу за ним, накладывая на тарелку голубику и вторую липкую булочку.