Напарник его, одетый по-домашнему простов холщовое полукафтанье с шелковой плетеной тесьмойобликом, скорей, походил на монаха или на человека, не придававшего своей внешности особого значения, что по тем временам явно смахивало на вольнодумство, хотя, конечно, совсем-то на смердов походить не присталоза тем и шелковая тесьма, и в изящных недешевых ножнах кинжалец. Аскетичное лицо, смуглое и худое, тонкий, с едва заметной горбинкой, нос, густыевразлетброви. Глаза насмешливые, темно-карие, узенькая черная, с проседью борода. Тонкая рука тронула ладью, переставила, дернулись в улыбке тонкие губы:
Мат тебе, Иване Кузьмич!
Дородный бородач озадаченно поскреб в затылке:
Ох и умен ты, Ларион, ничего не скажешь! Нет, чтоб сноровку-то мне проиграть
Так ты же, господин воевода, тогда первым меня презирать будешь.
Иван Кузьмич замахал руками:
Да пошутил, пошутил, полно тебе! Еще партейку?
Охотно. Сейчас велю слугам кваску принесть. Печь-то натопили нынче изрядно.
Да и хорошо ж, Ларион Степаныч! воевода довольно потер руки. Жар костей не ломит, а тепло завсегда лучше, чем холод. Чай, не в сарацинских странах живем.
Ты, как всегда, прав, Иване Кузьмич.
Поднявшись на ноги, Ларион подошел к двери, отворил, выглянул:
Эй, Прошка! Квасу нам спроворь, живо. Да заедок не забудь.
Распорядившись, Ларион Степаныч подошел к стоявшему на широкой лавке ларцу, оглянулся:
Расчеты сейчас велишь делать?
А, давай сейчас, зевнув, воевода махнул рукой. Поздно уже, скоро к себе, в детинец, поеду хоть у тебя в гостях и хорошо. В самом деле хорошо, Христом-Богом клянусь! У меня-то в хоромах суетливо, люднодети, племянники, слуги да ты сам ведаешь. А у тебя, Ларионблагодать: тихо, спокойнони домочадцев, ни чадвсего-то несколько слуг, и те место свое знают, не докучают без надобности.
Попробовали б, сквозь зубы промолвил Ларион Степаныч.
Достав из ларца несколько полотняных мешочков, он высыпал их содержимое на стол, рядом с поставцем с яркими восковыми свечами. Блеснуло, заиграло в глазах серебришко!
Дирхемы ордынские, денги, со знанием дела пояснял гостеприимный хозяин. А вотденги новгородские, московские денги, Дмитрием Ивановичем еще чеканенные, а эти воткильские гроши, а тутгеллеры. Все из земель немецких.
И кто ж ими платил?
Так Острожец Михайла, гость новгородский. У них там, в Новгороде, немецкой монеты полно.
И монеты, и всякой поганой нехристи! подняв вверх указательный палец, наставительно заметил гость.
То и верно. Ларион Степаныч неожиданно нахмурился и сжал губы. Все ж нет у меня доверия к новгородцу! Себе на уме, хитер. Вроде и любезен, а Чую, не зря он тут объявился! Выгоду свою пасет. Эх, своих бы людишек к нему приставить, обложить бы, как волка!
Так обложи!
Так он тутошних на службу не берет, не подпускает Одначе подумаем, помыслим, что можно сделать.
Так все ж таки заплатил Острожец, не стал кобениться?
Ларион Степаныч пожал плечами:
Так он и не кобенилсяне дурак. Хитрый! А те, кто кобенился да лишнего платить не хотел, тех уж и В общемуправились с ними. Остальныесразу платить.
Как и всегда, как и всегда, покивав, воевода неожиданно строго зыркнул на собеседника: А жаловаться не побегут? А, Ларион? Вдруг да князь их наветам внемлет? Всякое бывает, врагов да завистников у нас много. Чай, непростые люди, язмвоевода, тыстарший дьяк.
Не побегут, поспешно успокоил Ларион Степаныч. Из-подо льда-то не выберутся!
Так ты их в прорубь, что ли?
А куда ж? Слава Господу, есть еще верные люди, дьяк набожно перекрестился на висевшую в красном углу икону в добротном серебряном окладе. Кстати, господине Иване Кузьмич, надо бы их отблагодарить, людей-то. Манефу-колдунью взяли, пытали, да на казнь. Большое дело сладили! Мы на колдунью-то не только мор да глад, но и купчишек повесили тех, кто «лишнего» платить отказался. И нашли же словцо«лишнее»! Вот, пущай теперь под водой подумают, хе-хе-хе.
Дак серебришко для людишек твоих сейчас оставить? пригладив бороду, спросил воевода.
Сейчас, господине. Как раз ближе к ночи верный человечишко с докладом явится. Может, еще и сеструху МанефинуСерафиму, возьмем!
Серафиму? удивился Иван Кузьмич. Она что, тоже волхвица?
Волхвицаи кудесница, и ведунья, и чаровница. Мнози грехи на ней, если схватим, сам митрополит благодарен будет.
Иди тымитрополит! скептически скривился воевода. Можно подумать, он про эту Серафиму ведает.
Не ведает, так проведает. Как доложить, ухмыльнувшись, старший дьяк заложил руки за спину и прошелся по горнице. О частоколе осмелюсь напомнитьподгнил частокол-то, а ведь совсем недавно бревна меняли.
Ну и подгнил! поведя плечом, гость нервно прищурился. И что? Князь наш, Белозерский, сам же и велелпобыстрее да подешевше ладить. Вот и сладили.
А серебришко-то на Москве выпросили. А вдруг да князь ярыжку своего пришлетпосмотреть, глянуть?
Побелев лицом, воевода гневно замахал руками:
Эй, эй, ты что такое несешь-то, Ларионе!
Я говорю вовсе не о том, что обязательно будет, а о том, что может быть, невозмутимо пояснил дьяк. А нам надобно сделать, чтоб не было. Чтоб никакой опасности, чтоб спокойно все, как говорятшито-крыто.
Ну-ну-ну-ну! Иван Кузьмич забарабанил по столу пальцами. Говори ж, не тяничто придумал?
Серафима-волхвица частокол на гниль извела! с усмешкой промолвил Ларион Степаныч. Явилась из лесищза сестрицу свою казненную отомстить. Колдовство, чары свои, не токмо на людей, но и на стены, на башни наводилаУгловая-то башенка, я чаю, тоже не очень, как бы не рухнула князюшке нашему на голову.
Тьфу ты! Типун тебе, воевода снова перекрестился и неожиданно хохотнул. А с колдуньей ты, Ларион, хорошо выдумал. Про наговор-то на стены подтвердит кто?
Есть видоки-послухи.
А как их под кнут?
Кату скажемкак надо бить будет. Так, поцарапает слегка Но ведь они и серебришка получат изрядно! Есть смысл все, что надобно, подтвердить.
Опять серебришко!
Тут, господине, никак скупиться не надобнодело такое.
Иван Кузьмич махнул рукой:
Ла-адно, заплатим. Сколько оставить-то?
А вот, дьяк взял с лавки вощеную дощечку, видать, заранее приготовленную. Здесь все выписано, подсчитано
Да ну-у-у, гость скривился, словно от зубной боли. Ты мне не показывай, ты словами скажи!
Два полсрока и еще две с половиной денги, тотчас выпалил Ларион Степаныч.
Сколько-сколько?!
Сам же, Иване Кузьмич, просилсловами.
А не многовато ль?
Все подсчитано.
Ладно, воевода в который раз уже махнул рукою и тяжело поднялся на ноги. Возьми сам, сколь надобно. Пойду язасиделся. Кликни слугу. Скажи, пущай челяди моей скажетиду. Коня пусть подведут.
Сейчас, сладим.
Быстро отсчитав серебро, старший дьяк, как и полагается, лично проводил важного гостя до самых ворот, поклонился:
Доброй тебе ночи, Иване Кузьмич. Заезжай ещето честь великая.
Загляну, загляну, заеду, воевода дернул поводья коня. Н-но!
Выехал за ворота. Зачавкали по грязи копыта. Впереди и сзади побежали слуги. Хоть и ехать-тосовсем рядом, а все ж не пристало знатному и именитому человеку пешком, как какому-нибудь шпыню ненадобному, хаживать.
Проводив воеводу, Ларион Степаныч отдал распоряжения слугам, поднялся обратно в горницу, и, расставив фигуры, принялся играть в шахматы сам с собой. Играл не спеша, с усмешкой, покуда за окном уж совсем не начало темнеть. И вот тогда-то в дверь постучал слуга.
Зови! выслушав, нетерпеливо махнул рукой хозяин. Сюда, в горницу, веди.
Слуга неслышно исчез с низким поклоном. Немного погодя послышались за дверью шаги.
Можно, Ларионе Степаныч?
В горницу несмело заглянул мордастый парень лет двадцати, тот самый, что на пару с крючконосым лиходеем не так давно неудачно пытался ограбить Вожникова. Сильный, но с округлыми покатыми плечами, круглое, с курносым носом, лицо можно было бы счесть по-сельски простоватым, если бы не хитрый прищур сероватых глаз с белесыми, как у поросенка, ресницами. Обычное крестьянское лицо, каких много, но вот взгляд