Женьку я не брошу, заявил он.
И тогда Евдокия Сергеевна посуровела.
Не бросай, дело твое. Но я мать. Ты думаешь, мне все равно, как ты будешь жить и с кем? Ты еще света белого не видел, только начинаешь понимать, что к чему. Горько мне, сыночек!
Она говорила гневно, глядя на Павла в упор, и от ее слов у него что-то дрожало внутри, становилось холодно.
Я все могу простить. Но она после своего замужества детей не заимеет. Как жить без детей будете?!
Женька хлопнулась лбом о стол и обхватила голову руками.
Все равно Женьку не брошу, твердил Павел.
В тот раз Павел провожал мать до самого Петровского.
Может быть, передумаешь, мама? Согласишься?
Не упрашивай, непреклонно отвечала Евдокия Сергеевна.
Всю зиму Женька прожила на лесном кордоне. Весной за молодыми неожиданно приехал Егор Матвеевич, мешковато, неловко слез с велосипеда.
Закрывайте казенную халупу и домой! приказал он. Гостей полон двор. Неловко без вас.
Мне тоже? спросила Женька, уверенная, что ей у Барумовых делать нечего.
И тебе, конечно! весело пояснил Егор Матвеевич.
Женька ринулась к сундуку.
У Барумовых веселая суета. Деду Пантелею восемьдесят пять лет. По этому случаю собралась близкая и дальняя родня, многих Павел давно уже не видел. Дружно расставлялись скамейки вокруг столов, вытянувшихся в длинный ряд. Старший сын Барумовых не приехал, вот что плохо. Письмо прислал: не отпустило командование, в летние лагеря надо выезжать. А так вся семья была бы в сборе
Располагайтесь, дорогие гостечки, приглашала хозяйка.
Егор Матвеевич ставил стаканы. Гремел табуреткой, усаживаясь, дед Пантелей. У двери с молчаливой напряженностью стояли бабы из соседней Аленовки дальняя родня Барумовых. Они ждали особого приглашения, готовые в любую минуту обидеться на хозяев за то, что их не выделяют из всех гостей.
Женька стояла недалеко от них, одетая в самое лучшее свое платье из тончайшего шелка, усеянного желтыми мотыльками на ярком розовом поле. Она помогла бы Евдокии Сергеевне ставить закуски, разливать квас по кружкам, если бы та сказала хоть одно слово или взглянула бы по-доброму. Но Евдокия Сергеевна ее не замечала.
Долго и чопорно рассаживались аленовские бабы. Егор Матвеевич поставил перед ними две большие чашки со студнем.
Это для начала, закусочка, сказал он.
Спасибочки, не голодные, послышалось в ответ.
После баб за стол сели хозяева. На уголочке пристроился Павел, рядом выкроил место для Женьки.
Дорогие гостечки! начал Егор Матвеевич. Извиняйте, если что не так
Он подошел к Пантелею, облобызал его. Стаканы опорожняли, глядя в упор, в глаза друг дружке. Не закусывая, опять расцеловались.
Аленовские бабы сидели прямо, как деревянные, и цедили водку сквозь туго сжатые кувшинчиком губы. Не морщились, не тянулись к холодной спасительной закуске.
А хозяйка что ж? заметил кто-то.
Я пить не буду! заявила Евдокия Сергеевна и неприязненно поглядела на Женьку.
Захворала? спросил дед Пантелей.
Да как же так опешил Егор Матвеевич.
«Зачем ты!..» хотел закричать Павел.
Засмеялись, захихикали враз ожившие аленовские бабы.
Извиняйте, гостечки виновато, со слезами на глазах проговорила Евдокия Сергеевна, отодвигая от себя стакан.
Женька выскочила из-за стола, повалила стоявшую у двери табуретку. Павел бросился за нею во двор, но Женьки уже и след простыл. И на улице не видно. Жаль!.. Все можно поправить, отец вмешается, поможет Наверно, мигом пролетела по улице к своей матери.
За столом Егор Матвеевич оправдывался:
Вы уж не ругайте нас, всяко случается. Я думаю, уладим.
Павел выпил за деда Пантелея, потом за гостей. Расстроенный, он все высматривал среди аленовских баб розовое платье с желтыми мотыльками.
Запели тянучую «Калинушку». Мужских голосов не хватало, многие из родни лежали во фронтовых братских могилах. Пронзительные бабьи голоса не выводили раздольный мотив, а с тоскою вопили о чем-то ушедшем.
Пашка, тебя кличут, прошептал подошедший Пантелей и указал головою на дверь.
Качаясь, Павел вышел на улицу. Недалеко от избы, похрустывая в пальцах тонкой веточкой, вытащенной из плетня, стояла Женька.
Идем на кордон, приказала она.
Погоди поговорим. Сначала давай помирю, а тогда пойдем
Идем, говорю!
Праздник у нас, куда тянешь Так не годится. На кордон всегда успеем.
Не пойдешь?
Я сказал: помирю
Сам мирись, если надо!
Павел ухватился за кол в плетне, чтобы не качаться. Женька испуганно отшатнулась.
В тот же день Женька забрала с кордона свое барахлишко и перед вечером с тощим узелком в руках прошла мимо избы Барумовых. Пускай видят!
Без малого шесть лет прокатилось после тех дней. Многое было. В институт он все-таки поступил и теперь инженер.
Недавно, уже во время отпуска, встретил на улице Женьку. О-о, как округлилась! И прическа вызывающая, с большим кукишем на затылке, обтянутым тонкой невидимой сеткой. И золотая ниточка на шее, и перстень на руке.
Павел остановился. Не повела бровью, не моргнула. Лишь светлые глаза, встретившись взглядом и блеснув, стали неподвижными. Обдала запахом духов, скользнула мимо шелковым платьем. Не прошла, а проплыла в сторону сельской больницы, она работала нянечкой. От ее гордости, от всего вида охватила Павла жалость и к ней, и к себе, и ко всему, что прошумело на одиноком лесном кордоне.
Сходить бы к однокашнику Вовочке Тузенкову. Вместе институт осилили, вместе собирались проводить положенный после института отпускной месяц. Да в последний момент Вовочке подвернулась путевка и он уехал отдыхать.
Из лесу натаскал Павел зеленого тальника. Работал с таким рвением, с таким старанием, что и бывалые работяги-мужики позавидовали, когда он начал огораживать отцовский двор. Обовьет вбитые колья гибкой хворостиной, пристукнет обухом топора, и плотно ложится очередная зеленая извилистость. Одна за одной, одна лучше другой. И уже растет плетень, радуя и Павла и наблюдавшую мать.
По вечерам отец, возвратившись с поля, по всем правилам принимал работу: раскачивал колья, совал пальцы между стиснутых хворостин. Дудки! Не подкопаешься! И говорил с улыбкой и неприкрытой гордостью:
Можно б похлеще натянуть между колами-то. Да что с тебя спросить? Белоручка, инженер, к труду нашенскому мало приспособленный.
Открывал в сенцах ларь, засовывал руку в пшеницу по самый локоть, доставал бутылку.
Чтой-то какой уж день никак не рассчитаюсь, озаряла ухмылочка доброе отцовское лицо.
За столом он придвигался вплотную к сыну и, отдуваясь после выпитой водки, начинал разговор:
Ты вот скажи, ты все теперь должен знать, почему ученые люди не придумают насчет зерна? Чтоб посеял один раз, как, скажем, траву, и знай свое поспевай косить да молотить. Почему так не получается? А-а-а, скажи? По пустякам-то и мужики сумеют. Насчет, скажем, когда сеять или когда и какими стаканами винцо глушить. А вот насчет жизни самой, насчет хлеба? Тут ваши дипломы
Он многозначительно чмокал губами, пальцы его чертили в воздухе замысловатые фигуры.
А как насчет армии? Забреют? Не служил ведь.
В институте военному делу выучили. Несколько раз на военных сборах был. Теперь офицер запаса.
Это они молодцом придумали, одобрительно вздергивал бровями отец. Этаким порядком пользы будет больше.
Так и промелькнул отпускной месяц.
2
Павел Барумов лежал в общежитии на скрипящей жесткими пружинами железной кровати. Узловая железнодорожная станция Кузнищи его не радовала. Настроение было не назовешь веселым. Все больше от своих же мыслей. Перво-наперво о поведении в институте, когда распределяли. Почему так легко, почти не задумываясь, согласился? До сих пор стояла перед глазами вся эта процедура
Председатель комиссии по распределению, профессор московского института, задавал один и тот же вопрос каждому входящему в кабинет:
Где желаете работать?
Не слушая ответа, по-прежнему водил карандашом по календарю.
Предлагаем на железную дорогу. Ничего другого нет.