Братишке, может, конфет купить? сказал я в пространство.
У меня нет братишки.
Значит, как и договорились: я приехал в Печище по делам и с тобой зашел просто так.
Ему было, конечно, все равно, как я к ним иду, мне же не хотелось, чтобы его родители «работали» на воспитателя.
Елунины жили в новом районе, в многоквартирном доме, за домом был обрыв, где распахивалась удивительная даль с ее большим небом, с ее дымкой, с ее извивами и с ее кусочками и полосками то ли реки, то ли рек, то ли озер. Интересно, жильцы уже привыкли к этой картине или еще поглядывают?
(Надо сказать, что я до самой этой минуты, еще на лестнице, еще и перед дверью надеялся, что Миша своих родителей выдумал. И ведь знал же, что они есть, по документам знал, а вот поди ж ты Как-то так лелеялось и обманывалось; ведь не хотел же почему-то Миша, чтоб я ехал с ним Просто я, наверное, не знал, как смотреть им в глаза; да само их существование мне казалось чудовищным. Да уж если на то пошло, так и сам детдом, в котором живут дети при живых родителях, чудовищным. Ну и дальше еще в скобках: вот, значит, мы приезжаем, и что-то такое обнаруживается, какие-то такие особые обстоятельства черт знает какие, но уж, конечно, очень особые, которые могли бы оправдать родителей. Или так: Миша водит меня по незнакомым улицам в надежде, что мы как-нибудь потеряем друг друга А что документы, так, господи! Мало ли какая может случиться путаница с документами. И как составилось-то красиво, особенно дальше: я не нарушу его игры, не выдам его тайны, Миша и на этот раз вернется с «подарками», которые мы вместе купим в магазине
Я так и не понял, испытывал ли Мишка стыд оттого, что при живых родителях жил в детдоме.)
Он вошел без стука. Отец был на кухне, ходил там с оттопыренной загипсованной рукой; из гипса торчали кончики пальцев с въевшимся в них машинным маслом, с синими выпуклыми ногтями. Для четырнадцатилетнего Миши он был очень молодой отец, что-то уж даже слишком. Хмурое лицо еще не размялось, не разогрелось еще первым воскресным похмельем. Все в этом лице было крупно, но заморщено, придавлено; ему б веки набрякшие приподнять, рот отвердить в улыбке, так были б на лице одни эти глаза и рот.
Навернулся, что ли? спросил Миша.
Ты есть будешь?
А права́? Отобрали?
Миша полез в ящик стола, где вместе с вилками лежали какие-то бумажки. Похоже, что вообще у них тут на кухне была сосредоточена вся жизнь.
Где трудовая?
Не знаю. Лежит где-то.
Эх, ты! Папа Мало что права отобрали, так еще и статью, конечно, влепили. Прокукуешь теперь.
Не. В любом месте сварщиком возьмут.
Возьмут Покажи трудовую. Там, поди, уж записывать некуда.
Натворил что-нибудь? спросил отец меня. Ничего, я его скоро заберу.
Я вдруг забыл, что приехал «просто так», и даже не заметил, что он догадался обо мне.
Вы ему часто так обещаете? А то я знаю таких: обещают, а сами И парнишка ждет, сам не свой ходит. Хоть бы уж туда или сюда. Больно смотреть. Лишены, а морочите голову.
А кто лишал-то?! Лишают они
Не знаю, кто уж там лишал, а только сына больше не дергайте.
Гляди-ка, лишают они
Пусть уж там живет. Там спокойней.
Да нет, кто лишал-то? Люди лишали! Природу понял! захотели изменить. Комиссию они создают Комиссию понял! по переделке природы. «Постановляем, что этот сын больше не сын».
Ишь вы как повернули
Мишка, посмотри, кто там.
Она что же появилась там в коридорчике и сидела тихо-тихо, подслушивая? Вдруг вошла в комнату сама Мишина мать; Миша был здорово на нее похож. Только глаза у матери были другие торопливые. Нет, наоборот, в них мерцало какое-то застывшее раздражение.
Какие люди-то? сказала она. Какие люди? Вы знаете, какой у нас дом? Одни завистники, кляузники, тут и поговорить-то по-человечески не с кем, все только и знают что рыпаются. Особенно мы не пришлись им по вкусу, мы, видите ли, не такие, а какие тогда, позвольте вас спросить, мы должны быть? Уж благодарим покорно, на вас похожими быть не желаем, сидите в своих норах, покупайте свои машины, жрите, мы вам в кастрюли не плюем, ради бога, живите как хотите, а то что же это такое получается
Она говорила быстро, ровно и много, без восклицательных знаков и совершенно беззлобно, бесстрастно, из-за чего смысл ее слов стал смазываться, как сквозь сон, и я слышал только ровный качающийся голос. Ее самой как бы не было тут, будто она говорила из-за чуть-чуть приоткрытой двери, и я никак не мог сунуть в дверь ногу, чтобы задать один-единственный вопрос: так что же, может, вы хотите подать заявление в комиссию и серьезно забрать ребенка!
Весь дом был ужасный, ужасный, все в нем не работали, не ели, не отдыхали, а только упорно изводили ее, сживали со света. И у нее уже мало осталось сил говорить об этом. Ей бы в крик, но от усталости голос ее не способен был подняться выше ровного шепота.
Но больше меня при этом удивлял отец. Лицо у него совсем запаялось какой-то непробиваемой хмуротой, и большие желваки так и перешвыривались.
Ну ты это ладно, сказал он вдруг. Заткнись.
А разве не так?
Хватит, я сказал! Сегодня тоже контролеры на электричке провезли? И опять аж до Александрова?
Никакие не контролеры, я сегодня у Таньки ночевала.
Сегодня, значит, у Таньки. А вчера?
Я ж тебе говорила: контролеры провезли, я билет купить не успела. А там десятичасовую отменили, я на вокзале до утра просидела.
Значит, контролеры?
Оой!.. Однако, не поленился, съездил?
Мне теперь делать нечего, я и езжу. Так что, дорогая, вчера они вообще никого не задерживали.
Да ой?
Я те вмажу счас будет ой!
Да что ты, миленький, шпиончик ты мой Ну и как, где же я была? Узнал?
Постеснялась бы постороннего.
Постороннего? Аха-ха-ха-ха-ха!..
Ну и так далее. Тут я узнал, что женщину нельзя уличать во лжи. Это страшно опасно, все равно что пробивать лбом стекло, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Может, и вдохнешь, но порежешься.
Но это уж дело не мое.
Так что на этом до свидания, и мой тебе, Миша, совет: долго тут не задерживайся, завтра чтоб уже дома.
Мне вдруг захотелось зайти в какую-нибудь квартиру Но нелепо же просто так вот войти и сказать: «Зачем вы изводите эту бедную женщину?» Или что-нибудь вроде: «Извините, но тут о вас такого наговорили, так я бы хотел узнать, правда или нет». К тому же у меня туго с контактами, особенно если вот так ни с того ни с сего, с ходу. Да и приехал-то я «просто так». Ну, и как только я себя убедил, что нелепо и что ничего, кроме конфуза, не выйдет, я позвонил у дверей этажом ниже Елуниных.
Это Сережа! сразу же сказал за дверью голос, и вместе с дверью на меня распахнулась радость сестра-мать-жена в одном лице, и все это мое для меня мне, во всяком случае в первое мгновение. Мне стало стыдно, что я не Сережа.
Это не Сережа, сказала она другой женщине, еще только разбежавшейся из соседней комнаты.
Извините, сказал я этой другой, потому что первая стояла ко мне спиной и что-то обеими руками делала со своим лицом.
Надя, с Сережей что-то случилось! сказала первая, перейдя пальцами к вискам. Этот человек из Горького. Он пришел сказать С Сережей что-то случилось.
Да нет, я из этого Из детдома! Елунина знаете? Так я его воспитатель.
Ну, Миша же Елунин, сказала вторая женщина первой, показывая пальцем в потолок.
Вы не из Горького? спросила первая, поворачиваясь, наконец. А я сына жду. Он у меня в Горьковском речном училище учится, два месяца не приезжал и вот письмо прислал, говорит, я больше не приеду, если ты будешь меня так встречать, столько покупать и тратиться. Когда, говорит, ты так встречаешь, то я чувствую себя как в гостях, а я хочу чтоб как дома
Вы ее извините, сказала вторая.
Сережина мама посмотрела на нее, посмотрела на меня, чего-то не поняла и рассердилась-заплакала.
Ну, Надя, я же только вчера звонила им туда, ихний командир согласился отпустить на воскресенье, вот я и испугалась, вдруг Сережа прислал сказать, что не приедет, что-нибудь сорвалось
Он из детдома, сказала Надя. Он воспитатель.
Из детдома? Зачем?
Может, эта чего опять про нас нагородила? спросила ее Надя.