Предки насекомых и ракообразных были еще на стадии трилобитов, у первой прарыбы хрящевая хорда еще но превратилась в позвоночник, а в древнем море уже носились спруты. Одни, как ортоцератиты, в торпедовидном панцире, другие с многокамерными изогнутыми раковинами, как у современного аргонавта. Косяками ходили белемниты.
Они стрелой пронизывали воду, ползали по дну, лежали в засаде в илистых ямах, в рифовых норах и гротах.
Кто ведает, может быть, и племя позвоночных давно было бы истреблено головоногими, не осени наших предков-рыб блестящая мысль переселиться в пресную воду
Сотни миллионов лет шла борьба между двумя племенами, она продолжалась даже после того, как некоторые из нас превратились в праакул с ужасающими зубами или в антиархов с острыми кинжалами вместо плавников. Битва не кончилась и тогда, когда наиболее предприимчивые из нашего рода стали наземными животными. Всякий раз, как какая-нибудь ветвь нашего племени снова вторгалась в море, ее встречали спрутысамый развитый «народ» в морском царстве. С ними сталкивались рыбоящеры и плезиозавры; с их крупнейшими представителями сражались снреновые и пракиты.
Эта война продолжается и сегодня, когда кашалот, ныряя в мрачную пучину, находит там Architheutis duxдесятирукого кальмара, у которого щупальца толщиной с ногу человека. Я сам видел на коже кашалота метки от присосков больше дюйма в поперечнике.
Не будь иудеи таким сугубо континентальным народом, возможно, в Библии вместо «старого змия, великого дракона» олицетворением зла, воплощением враждебности оказался бы спрут.
А может быть, он стал бы богом, ведь видим же мы увитую змеями богиню на древних критских вазах. Вообще спрут был важнейшим мотивом декоративного искусства критян. Или он вошел бы в героические сказания иудеев, ведь мы узнаем его в гидре Геракла и медузе Персея у эллиновмореходов и сказочников. Не говоря уже о Сцилле, про которую старик Гомер писал, что «даже бог не пожелал бы с нею встретиться».
Не могу оторвать глаз от спрута. Восемь щупалец извиваются, копошатся, точно змеи Горгоны. Только бы схватить человека и утащить его за борт, а там уж розовый клюв быстро доберется до глотки Человек и чудовище, стиснув друг друга в объятиях, погрузятся в лазурную толщу, и через несколько часов на дне среди качающихся красных водорослей появится скелет. А спрут, забившись в ближайшую нору, будет подстерегать пучеглазых крабов, которые прибегут подъедать крохи с его стола.
Ну и взгляд у него Жуткое чувство, словно в этой мягкой голове есть высокоразвитый мозг, правда работающий совсем по-другому, чем у наземных животных. В нем пульсирует кровь, нагнетаемая тремя сердцами, но кровь голубая, в ее основе медь, а не железо, как у нас.
Это существо настолько чуждо нам, что о каком-либо взаимопонимании не может быть и речи.
Я нацелился в самое большое из его трех сердец и ударил.
Через мгновение чудовище было мертво, исколотое копьями и длинными ножами. Но весть об этом не сразу дошла до всех его конечностей.
Пустой ящик снова пошел ко дну, а мы в это время отсекали ножами от туловища щупальце за щупальцем. Они и в корзине продолжали извиваться; роговой клюв громко щелкнул раз-другой.
Два последних ящика были пусты, если не считать улиток, раков-отшельников и прочую мелюзгу. Ничего, у нас хватит рыбы, чтобы накормить пяток семейств, да еще есть осьминог, который один занял целую корзину.
С моря подул ветерок. Мы поставили фок и грот и медленно заскользили к желтому песку и зеленым пальмам.
Эрнандо поехал первым же автобусом в город. Он увез с собой осьминога и десяток рыбдамбе, хино и других.
На следующий день и мне понадобилось съездить в город. Переходя через площадь, я обратил внимание на черную доску у входа в ресторан Вонга. Любопытство заставило меня подойти поближе.
На доске было написано меню, и среди прочих блюд значилось:
«Щупальца а ля мод».
Я пошел к Хасану и заказал цыпленка.
Ночь в манграх
Высоко над качающимися, шепчущимися кронами кокосовых пальм парит луна. Глухо, лениво бормочет море, ветер с равнин засыпает.
На ветвях мертвого нагого дерева сейба, которое стоит в стороне от деревушки, вырисовываются черные комья, расплывчатые и неожиданно маленькиеведь это спящие грифы.
Светлый песок пляжа не шуршит у меня под ногами, как шуршал бы днем, при солнце. Он сейчас влажный, а скоро, когда прилив достигнет максимума, станет совсем мокрым.
Свечу перед собой фонариком (батарейки сели, так что свет довольно слабый) и вижу плоских крабиков. Миги нет их. Может быть, и не было вовсе? Эти плебеи крабьего народа живут у самой воды, в норках, которые вырыли сами.
Сейчас малый дождевой сезон, пет-нет да прольется дождь, и все устья рек открыты для кефали, морского судака, мохарра. За спиной у меня висят две обычные шведские ставные сети и колумбийская накидка, круглая, с свинцовыми грузилами и тонкими поводами, чтобы стягивать края. Сегодня ночью я собираюсь на речушку Эль-Франсес; насколько я знаю, там последнее время никто не ловил.
Пять километров, и я возле устья. Развешиваю длинные сети и сажусь на удобную корягу ждать, когда прилив достигнет высшей точки и пойдет рыба.
В десяти шагах от меня волны вползают на плоский песчаный бар, с другой стороны, в двадцати шагах, начинаются мангры. Темная сплошная стена не то темно-зеленая, не то черная, при лунном свете никак не определишь точно. И чем больше всматриваешься, тем труднее решить.
Царство мангров Оно так не похоже на отороченный пальмами открытый берег. В манграх всегда полумрак, даже когда тропическое солнце в зените. Это не зеленый сумрак в старом высокоствольном лесу, простирающем серо-бурый лиственный свод над рыжеватой латеритной почвой, а неверный, пестрый, как кожа удава, трепетный полусвет. Темные норы между пучками воздушных корней, растопыренных наподобие паучьих ног, черный ил, по которому снуют крабы и под которым прячется предательская вязкая глина. Кое-где сероватые клочки посуше. На них селятся белесые и серо-зеленые сухопутные крабы самых различных видов, но схожие по окраске: в ней есть что-то от старых костей, которые долго пролежали в сырой почве.
Таковы мангрыполные нор, темных луж, черного ила и многоногих тварей, выходящих ночью из-под земли
Дюйм за дюймом приближается море. В это время года разница между чертой прилива и отлива невеликатри-четыре пяди. Скоро должна появиться рыба. Когда луна на ущербе, заметить косяк помогают ночесветки. Сейчас на них не приходится рассчитывать: чем ярче луна, тем слабее свечение моря.
Пора. Обматываю веревку вокруг запястья, развертываю накидку, кладу ее, как положено, на правую ладонь и левую руку и зажимаю в зубах одно грузило. Осторожно крадусь к воде и бросаю накидку туда, где кончается бар.
Сеть ровным кругом падает на воду, но тяжелые грузила быстро тянут края ко дну, и получается стянутый внизу колокол. А когда я начинаю вытаскивать накидку да еще поддергиваю рукой, края совсем смыкаются.
Свечу фонариком: что за улов? В сети бьются две мохарры в черную полоску, в ячее застряло несколько крупных раков. Глаза их блестят, будто рубины.
Закидываю сеть то с одной, то с другой стороны бара. В среднем получается раз впустую, раз с уловом.
Луна прошла зенит, можно и передохнуть. В мешке, подвешенном к моему поясу, больше десятка превосходных рыб и штук двадцать раков.
Вода медленно отступает, рыба уходит туда, где поглубже.
Чашка кофе из термоса, сигарета, новый слой смазки на ноги, руки, плечи, чтобы испортить аппетит злым песчаным мушкам. Теперь можно взглянуть и на ставные сети.
Луч фонаря скользит по песку вдоль берега реки. Серебристая кефаль и мелкие судаки прыгают и спешат в середину затона; там сейчас метра три будет.
Большой мангровый краб застыл на месте у самой воды. Клешни подняты, тускло поблескивают черные стебельчатые глаза. Чем-то он напоминает старый череп. Их, должно быть, немало лежало в манграх, когда Пти-Пьер и Мануэль Португалец в этом заливе на своих пиратских шхунах подстерегали пузатые галионы из Картахены или Номбре-де-Диос.
Луч скользит дальше. Вот веревка, которой я привязал сеть к корню на берегу, вот верхний урез. Несколько поплавков ушло под воду, и кажется, в ячее что-то поблескивает.