Она разсмѣялась; всѣ поняли, что она сдалась, и Глаша возопила неистово:
Наша взяла!
Она забила въ ладоши и запрыгала на мѣстѣ. Ея радость, ея упоеніе были такъ сильны, что отецъ и мать, глядя на нее, весело разсмѣялись.
Но съ уговоромъ, сказала Серафима Павловна, всѣ пойдутъ пѣшкомъ, одна я поѣду шагомъ, потому что далеко ходить не могу. Всѣ пѣшкомъ.
Всѣ, всѣ пѣшкомъ, закричали дѣти, кромѣ Анатоля, и обступили адмирала и его жену, благодаря ихъ. Соня бросилась ему на шею и расцѣловала его.
Меня-то за что? спросилъ онъ у нея ласково.
Это ужъ я знаю, отвѣчала она.
Ну, теперь надо распорядиться окончательно, сказалъ Анатолій и, въ сопровожденіи всѣхъ дѣтей, отправился на дворъ для необходимыхъ приготовленій. Гостиная опустѣла.
Вы не безпокойтесь, сказалъ адмиралу Степанъ Михайловичъ:я ихъ однихъ не пущу. Мы всѣ, и Штейнъ, и Безродный, пойдемъ съ ними. Впрочемъ, что можетъ случиться, такъ какъ всѣ идутъ пѣшкомъ?
Я нисколько не безпокоюсь, сказалъ адмиралъ, но не надо, чтобы дѣти рѣшали что-либо безъ согласія матери.
Въ эту минуту вошли сосѣди, самъ Ракитинъ съ женою.
Наши дѣти, ваши и мои, въ восторгѣ,сказалъ адмиралъ Ракитинымъ, на нихъ смотрѣть весело.
Такъ зачѣмъ же вы такъ рѣдко соглашаетесь на ихъ затѣи? возразилъ Ракитинъ.
Совсѣмъ нерѣдко, отвѣчалъ адмиралъ, но не всякій день праздникъ.
Признаюсь, я нахожу, что вы ихъ на крѣпкихъ вожжахъ держите, сказалъ Ракитинъ.
Да, какъ молодыхъ лошадей.
Человѣкъ развѣ лошадь?
Это дѣти, а не человѣки, сказалъ адмиралъ смѣясь.
Да нынѣ дѣтей нѣтъ. Въ наше время дѣти всѣ похожи на взрослыхъ прогрессъ!
Я думаю, что и въ наше время родятся младенцы, вырастаютъ дѣти, а когда вырастутъ, то становятся молодыми людьми, потомъ старѣются, какъ мы. Никакой прогрессъ этого измѣнить не можетъ, какъ вы полагаете?
Сидоръ Осиповичъ добродушно расхохотался.
Да, сказалъ онъ, неоспоримая истина, что родятся младенцы, растутъ и старѣются наконецъ.
Cest une vérité de monsieur de la Palisse, сказала Серафима Павловна смѣясь.
Я бы желала, замѣтила Зинаида Львовна, чтобы эти истины помнили потверже.
Да вѣдь это прописи, воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ, старье!
Что жъ, прописи вещь хорошая, не даромъ мы ихъ учили наизусть и людьми стали, сказалъ Степанъ Михайловичъ.
А теперь частенько забываютъ, замѣтила Зинаида Львовна.
Да, да, сказалъ Ракитинъ, хотя бы это: праздность есть мать пороковъ. Все это пошлости. Я этого не скажу: это не пошлость, а мудрость, истина.
Итакъ, въ 10 часовъ вечера я въ своей таратайкѣ пріѣду въ лѣсъ, сказалъ адмиралъ.
Какъ? съ твоей больной ногой, ночью, въ лѣсъ! воскликнула Серафима Павловна.
Прогулка мнѣ не повредитъ, сказалъ адмиралъ, мнѣ не впервой! я самъ люблю до смерти ночь въ лѣсу, люблю видѣть дѣтскую радость и дѣтскія игры и затѣей дѣтей очень доволенъ.
Въ такомъ случаѣ и я поѣду, сказалъ Сидоръ Осиповичъ.
Стало-быть, всѣ? Отлично! Итакъ, прощайте, вечеромъ опять увидимся; до свиданія, не опаздывайте.
Не люблю, когда Antoine ѣздитъ ночью, я за него боюсь простуды, и ужъ, конечно, не позволю ему ни малѣйшей неосторожности; заберу пледы. Его израненная, больная ногамоя забота, и его ранамоя рана, право такъ!
О, вѣрю! сказала Зинаида Львовна, и сосѣди разстались.
Погода стояла теплая, и ночи теплыя и влажныя; воздухъ мягкій, какъ бархатъ; грудь, казалось, не вдыхала, а пила его живительную влагу. Таратайка, запряженная доброй и рослой лошадью, стояла у крыльца Знаменскаго дома. Дѣти шумною толпою высыпали изъ дома и ждали отца и мать на крыльцѣ. Послѣ довольно долгаго и нетерпѣливаго ожиданія Серафима Павловна подъ руку съ мужемъ медленно сходила по широкимъ ступенямъ лѣстницы. Она была одѣта, какъ бы шла на Тверской бульваръ въ день гулянья, въ прелестной кружевной шляпкѣ и щегольской накидкѣ. Когда она вышла на крыльцо, то вдругъ остановилась и воскликнула:
Какая темь! Какъ можно ѣхать такъ далеко въ такую темную ночь! Я боюсь.
Бояться нечего, душа моя, сказалъ ей мужъ ласково, дорога торная, широкая до самой поляны Ракитинскаго лѣса, ни моста ни оврага, даже ямы нѣтъ. Садись.
Не лучше ли пѣшкомъ, сказала она
Какъ хочешь. Иди пѣшкомъ, только не устанешь ли?
А ты?
Я не могу ходить пѣшкомъ, ты это знаешь, при моемъ увѣчьи я и версты не пройду.
Я не пущу тебя одного, какъ можно тебѣ ѣхать одному въ эту темь!
Онъ улыбнулся.
Ты хочешь охранять меня, хорошо, перемѣнимъ роли.
Ты все шутишь, а какія же это шутки? Глупыя затѣи! Мало кататься днемъ, надо сломить голову ночью. Все одни пустяки! И зачѣмъ это дѣтей пустили! Все ты!
Я, сказалъ съ удивленіемъ адмиралъ. Вспомни, ты сама позволила.
Поневолѣ позволила, когда всѣ пристали ко мнѣ; зачѣмъ ты молчалъ?
Ира! сказалъ ей мужъ спокойно, рѣшайся, хочешь ѣхать со мною, или итти пѣшкомъ.
Мамочка, садись скорѣе, а то мы опоздаемъ, сказалъ Сережа.
Куда опоздаемъ? возразила она досадливо, точно горимъ на огнѣ, прости Господи! Надоѣли вы мнѣ съ вашими затѣями. Ужъ, конечно, я не пущу отца одного. Я съ нимъ. Если бѣда случится, то ужъ вмѣстѣ.
Погибать, такъ погибать! воскликнулъ Степанъ Михайловичъ, смѣясь добродушно.
И умирать, такъ умирать вмѣстѣ,добавилъ адмиралъ, тоже смѣясь.
Она всплеснула руками.
Боже, сохрани и помилуй! И какъ это вамъ не грѣшно говорить такіе ужасы, накликать бѣды! Лучше я дома останусь.
И будешь безпокоиться и плакать. Ну, садись, милая; я за все отвѣчаю. Лошадь этамой старый другъ, Краля. Она хотя и стара, но довезетъ до Кіева, не боится ни огня, ни выстрѣла, ни грозы, ни теми. Ну, садись, добавилъ адмиралъ рѣшительно.
Отчего она шевелитъ ушами? спросила съ испугомъ Серафима Павловна, становясь на подножку и глядя недовѣрчиво на лошадь.
Спроси у нея, а я этого не знаю, отвѣчалъ ей мужъ смѣясь.
Слуги, несшіе фонари, пошли впередь; дѣти окружили таратайку, тихо двигавшуюся, и скоро достигли высокаго, стройнаго сосноваго лѣса. Запахъ смолы, листвы и земли, запахъ травъ напоили воздухъ благоуханіемъ столь сильнымъ, что, казалось, на землю пролили живительный и цѣлительный бальзамъ.
Какой ароматъ! сказалъ Степанъ Михайловичъ, дыша полной грудью, живую воду, воду жизни и здоровья пьетъ тутъ человѣкъ.
Правда, что хорошо пахнетъ, замѣтила Серафима Павловна, но я предпочла бы сидѣть въ моемъ кабинетѣ и попрыскать духами.
Въ эту минуту молодой златорогій мѣсяцъ, до тѣхъ поръ задернутый, какъ дымкой, перелетнымъ облачкомъ, глянулъ изъ-за него. Онъ пролилъ слабые лучи, при которыхъ слабо обрисовались очертанія деревьевъ. На сѣроватомъ небѣ обозначались ихъ верхушки чернымъ силуэтомъ. Адмиралъ молчалъ, любуясь природой, и вдыхалъ съ наслажденіемъ влажный воздухъ ночи. Дѣти притихли; они шли около таратайки въ молчаніи; вдругъ послышался говоръ толпы, и кто-то свистнулъ.
Что такое? воскликнула тревожно Серафима Павловна.
Шайка разбойниковъ! закричала Глаша съ притворнымъ испугомъ. Что съ нами будетъ! Спасайтесь! Sauve qui peut.
Боже мой! Только этого недоставало. Это навѣрно порубки въ лѣсу. Они съ топорами, а у насъ ничего нѣтъ! воскликнула Серафима Павловна съ непритворнымъ испугомъ.
Глаша, не дури! сказалъ адмиралъ рѣзко. Какъ ты смѣешь пугать мать.
Кто же могъ предполагать, что мама испугается шутки, сказала Глаша смиренно.
Ты должна знать, сказалъ ей вполголоса Сережа, но очень запальчиво, всѣ мы знаемъ, что мама робкая, всего боится, постыдись!
Ахъ! Если это шутка, я не боюсь, сказала Серафима Павловна. Ты, Сережа, всегда на сестру нападаешь. Это очень дурно. Ce nest pas comme il faut. En qualité de frère aîné vous auriez du être le protecteur de votre sœur.
Она сама за себя постоитъ, пробормоталъ Сережа сердито.
Глаша разсмѣялась.
Эй ты, протекторъ! сказала она, если я наткнусь на сукъ, ты будешь въ отвѣтѣ.
Сережа сердился и не отвѣчалъ ни слова.
Съ одной стороны выѣхали на поляну Боръ-Раменскіе и за ними ихъ дѣти и домашніе, съ другой стороны высыпала на нее цѣлая толпа слугъ: женщинъ, горничныхъ, три телѣги, нагруженныя всякой всячиной, и выѣхали двѣ коляски и кабріолетъ. Эти двѣ группы смѣшались, началась суетня, говоръ и смѣхъ. Лошадей отпрягли, привязали къ деревьямъ, телѣги разгрузили. При свѣтѣ фонарей разостлали большіе ковры, накрыли на серединѣ одного изъ нихъ бѣлую скатерть, поставили приборы, бутылки, самоваръ и холодный ужинъ. Всѣ усѣлись: кто на подушкахъ изъ экипажей, кто на коврахъ. Сережа и Ваня принесли подушку изъ таратайки, положили ее на коверъ, обложили клѣтчатыми фланелевыми шалями и подостлали подъ ноги кожаный фартукъ экипажа. Когда все было готово, оба сына заботливо устроили мать и накрыли ей ноги шерстянымъ платкомъ. Сережа принесъ манто и накинулъ ей на плечи, а Ваня усѣлся у ея ногъ, взялъ ея руку и нѣжно поцѣловалъ. Она съ улыбкой принимала услужливыя заботы сыновей, и, привыкшая къ любви и попеченіямъ всего ее окружавшаго, не особенно благодарила, считая все это должнымъ и обыкновеннымъ. Зинаида Львовна глядѣла умильно на заботливость Боръ-Раменскихъ о матери, и что-то шевельнулось въ глубинѣ души ея, ибо взоръ ея внезапно омрачился. Адмиралъ подозвалъ къ себѣ Сережу движеніемъ руки, но Сережа уже догадался и говоря: знаю, папа, побѣжалъ къ экипажамъ. Ваня поднялся и бросился за братомъ. Скоро оба они воротились съ подушками и устроили другое сидѣнье, рядомъ съ матерью, для Зинаиды Львовны. Соня поспѣшила примкнуть къ Сережѣ и Ванѣ; всѣ трое бѣгали взадъ и впередъ и наконецъ, когда все устроили, усадили Зинаиду Львовну подлѣ матери и сами сѣли около нихъ. Между тѣмъ Глаша, два Ракитиныхъ, Вѣра съ горничными дѣвушками ушли въ лѣсъ; оттуда раздались ихъ звонкіе голоса; они пѣли хоромъ русскую веселую пѣсню. Слуги помѣстились около распряженныхъ телѣгъ. Огромная поляна, окруженная со всѣхъ сторонъ старымъ, густымъ и высокимъ лѣсомъ, какъ темною стѣною, представляла живописную картину. Она была слабо освѣщена серебряными лучами мѣсяца и красными огнями многочисленныхъ фонарей. Они горѣли на раскинутыхъ коврахъ, они мерцали на телѣгахъ, на которыхъ сидѣли и женщины и слуги, сидѣли они даже и на колесахъ, даже и на оглобляхъ. Красные огоньки фонарей быстро бѣгали по полянѣ, не освѣщая ея, но давая ей жизнь. Эти бѣгающіе, то мерцающіе, то вспыхивающіе огоньки освѣщали когда лошадей, когда кустарникъ, освѣщали на мгновеніе, а потомъ погружалось все во мракъ, а огоньки перебѣгали на другіе предметы.