Девушки так радовались, тому, что я чуть не убила сотрудника правоохранительных органов, словно я отомстила за всех обиженных этими «сотрудниками».
Может она и молодец, сказала тетя Женя сокамерницам, но теперь-то тебя уж точно не выпустят, добавила, поворачиваясь ко мне.
Галдеж прекратился, мы все подумали о том, что это правда, и она была грустной.
А адвокат есть у тебя? Родственники?
Есть. Рыжиков, его и наняли родственники.
О, Рыжиков, это один из лучших в нашем городе. И самый дорогой. Видимо, любят тебя.
Как оказалось, о моем адвокате, расценках и возможностях защитника, они здесь были осведомлены лучше, чем я сама.
Раздался грохот дверей, и охранник крикнул:
На прогулку!
У меня внутри все опять обмерло. С девушками из нашей камеры я вроде нашла общий язык, а что делать, если кто-то прицепится во дворе? С замиранием сердца я натянула пальто и пошла на выход.
Глава 5
Мы построились в шеренгу и гуськом направились на прогулку. Девчонки смеялись и шутили, пытались говорить с охранниками, которые улыбались и иногда отвечали грубовато, но без неприязни. Конвоиры старались соблюдать при этом дистанцию, видимо не полагалось общаться с заключенными, но получалось у них плохонет-нет, а ответит на вопрос. Даже странно было на это смотреть: простые люди, простые разговоры. Никакой агрессии или отвращения. Я постепенно начинала привыкать к своим сокамерницам, и они мне не казались уже такими страшными, как в первый миг.
Какое-то время мы шли по тюрьме, но вскоре вышли на улицу. Ничто не указывало на это, кроме свежего морозного воздуха, глотнув которого я поняла, как моим легким его не хватало все это время. Я дышала и дышала, хотелось втянуть его весь, хоть он был сырым и промозглым. У меня даже слегка закружилась голова от избытка кислорода. Нас окружали узкие каменные коридоры, а сверху, все настолько было забрано решетками, что неба и не видно. К тому же оно было серым в тот день и сливалось с таким же серым пейзажем тюрьмы. Сверху по этим решеткам тоже прохаживались охранники, мы видели подошвы их ботинок и характерный лязгающий звук, разносящийся громким эхом.
Наконец, открылась одна из металлических дверей, и охранник посторонился, пропуская нас вперед. Девушки все так же цепочкой потянулись во двор. Когда я туда попала, то в недоумении стала озираться по сторонам. Двором это пространство назвать было просто невозможно. Маленький бетонный колодец, размером чуть больше нашей камеры. Бетонный пол, стены под «шубой» и все. Никого постороннего там не было, только девушки из моей камеры. Никакого по-американски огромного киношного двора со страшными группировками, баскетбольной площадкой, качками и так далее. Я в недоумении осмотрелась, и, не выдержав, спросила:
И сколько длится прогулка?
Минут тридцать.
Что здесь делать тридцать минут? Я просто не могла этого взять в толк. Там даже негде было размять ноги, потому что сгрудившиеся женщины занимали почти все пространство дворика. Они просто стояли группками и переговаривались. Иногда слышались крики девушек из других двориков, наши им отвечали, коротая, таким образом, время. По всей видимости, справа и слева от нас были другие дворики, в которых тоже шла прогулка. Мужских голосов слышно не было, может они гуляли в другое время или в другом месте? Охранники продолжали неспешно прогуливаться сверху по решеткам, которыми было украшено небо над головой. Они иногда кричали женщинам, чтобы те заткнулись, но всем это было только в радость, арестантки смеялись и посылали охрану куда подальше. Видимо весь этот ритуал продолжался тут годами и был ничем иным, как привычкой.
При свете дня я имела возможность лучше рассмотреть моих сокамерниц. Какими жалкими мы все выглядели! Плохое освещение камеры скрывало недостатки и возраст. А здесь при свете дня, пусть и пасмурного, стало очевидно, как обстоят дела. Плохая кожа, очень бледная от дефицита солнца, сухая от недостатка витаминов, помятая от ночных посиделок. Макияж, который казался в камере вполне уместным, здесь при свете дня выглядел крикливым и вульгарным. Неудивительно, что арестованных в кино и книгах рисуют именно такими: раскрашенными и неухоженными. При том освещении, просто невозможно оценить свои старания. Грустная картина.
Через тридцать минут, когда у меня окоченели руки и ноги, нас наконец-то повели назад. В камере было тепло, и давали обед. Попробовав это варево, я поняла, что есть его не смогу, поэтому залезла к себе на третий этаж и уснула. Да так быстро и крепко, что и предположить не могла.
Так прошел первый день. Я практически ни с кем не общалась, сползая со свой нары, только чтобы сходить в туалет и поесть. Но так как еду эту есть было невозможно, то тут же возвращалась к себе назад. Никто меня не трогал и вообще не обращал никакого внимания. Я же, в свою очередь, могла наблюдать и слушать. Думаю, что это было наиболее правильное поведение. Интуитивно я поняла как себя надо вести. Я приметила и запомнила все детали поведения других женщин, никому не докучая при этом вопросами. Очень неприятным для меня был вопрос посещения туалета. Для этого был придуман целый ритуал. Нужно было громко сказать, что ты туда идешь, чтобы никто не ел при этом (бред бредом, но он соблюдался). Чтобы запах не убил наповал жителей камеры, нужно было жечь газеты, сидя в туалете. Это хоть как-то отвлекало от глаз страшного мужика, спящего рядом с туалетом. Слава богу, что ела я в то время настолько мало, что ходить жечь бумагу мне приходилось крайне редко.
Ночь прошла в переписке с мальчишками сверху. Все было относительно спокойно, никаких нарушений, драк и скандалов. Я могла курить, стряхивая пепел в спичечный коробок, наблюдать за Валей, которая с наступлением ночи становилась очень активной и беседовать с соседями по третьему этажу. Ими были: старая глухая бабка, лежащая рядом; женщина на наре напротивнеопределенного возраста, она все время копалась в пакетах и раздражающе шуршала ими; еще напротив лежала толстая молодая девушка, недовольно взирающая по сторонам. Она сказала мне:
Тебе хорошо, ты такая худенькая. У меня сейчас депрессия начнется.
Я не знала, что на это ответить, поэтому промолчала. А сама думала: чем чревата ее депрессия?
За бабкой виднелся еще один силуэт, но рассмотреть ту жилицу я не сумела.
Валя хихикала, получая почту, прыгала с нары на нару, передавая письма. Все ходило ходуном, но она не обращала на это внимания. Снизу доносились взрывы хохота, но понять, что вызвало общее веселье, было нельзя. Здесь, наверху, почти никто не общался между собой, все старались спать, потому что делать было нечего. Бабка Нина увидела у меня книгу и попросила почитать. Я с радостью поддержала наше знакомство, и Нина с довольным видом принялась за чтение.
Наутро нас повели в баню. Банный день должен был быть раз в неделю, но девушки сказали, что обычно до них доходит очередь только раз в две недели. Поэтому банный день был радостным событием. Собирались туда, как на вокзал, с огромными сумками. Наша тетя Женя была очень пронырливой и настойчивой женщиной. Она знала, кому улыбаться и как общаться, и договорилась, чтобы нас повели в лучшую банную комнату. В этой комнате был небольшой предбанник со скамейками, на которых мы оставили одежду, и пошли непосредственно в душевую. Она была довольно просторной. Не знаю, зачем столько желанного пространства здесь тратилось на это помещение, потому что работали всего пять душей. Это были ржавые палки, торчащие из бетонного пола. Вода из них текла еле-еле, тонкой ниточкой. И вот под этими пятью тонкими струйками должно было помыться двадцать женщин. Ощущение не из приятных. К тому же в этих тюках женщины притащили постельное белье и одежду, и затеяли грандиозную стирку. Воды, естественно, катастрофически не хватало, и я думала, что же тогда ожидать от худшей душевой?
Я старалась не смотреть по сторонам, никого не разглядывать и как можно скорей вымыться и уйти одеваться. Стирать мне тоже было особо нечего, да и нечемни мыла, ни порошка у меня пока не было. Конечно, представления о том, что происходит в американских душах, уже тускнели, но все же я еще не настолько приспособилась к тюремным условиям, чтобы чувствовать себя здесь комфортно. Женщины смеялись, терли друг другу спины и мыли головы. В какой-то миг я обернулась и увидела Лилиана. Так звали того мужика с нары над туалетом. К моему удивлению он оказался женщиной. Старой (лет пятидесяти), почти без груди, с широкими мужскими плечами, но определенно женщиной. Она тоже уставилась на меня, и мне стало стыдно за то, что так ее разглядываю. Но ей явно было не привыкать, она хмыкнула и стала мыться дальше. А я все изредка косила взглядом в ее сторону. Еще один мой страх развеялся.