С Любаней мы познакомились весной прошлого года, и она мне очень нравилась тем, чем сильнее всего привлекают женщины своей необычностью. Любаня была из той категории людей, которые могут вполне естественно делать, казалось бы, совершенно странные вещи.
Случайно познакомившись в больнице с подростком, умиравшим от туберкулеза, она долго навещала его и очень переживала, когда стало некого навещать. Она собирала бездомных кошек их количество у них дома ограничивалось только авторитетом мамы весьма деловой женщины, адвоката по профессии. Юридические гены не останавливали Любаню от совершения какогонибудь мелкого преступления например, она легко могла сорвать какойто особенный цветок с клумбы у здания обкома. Уговоры подарить ей вместо него целый букет легальных цветов не действовали ей почемуто был нужен именно тот. Потом до самой зимы он стоял, уже ссохшийся, у нее на столе в тонкой и высокой вазе напоминавшей этим свою хозяйку.
Мне нравились письма, которые она для меня писала нередко сидя тут же в комнате. Она хорошо владела пером в буквальном и переносном смыслах и ее куртуазный почерк был похож на тот, каким писали любовные письма французские аристократы XVIII века. Любаня хорошо рисовала, что было неудивительно, ибо училась на архитектурном факультете. Она обладала поразительным пренебрежением к проблемам и неприятностям: так, однажды по пути в институт сломала довольно высокий каблук и, вместо того чтобы постараться его быстрее починить, ходила полдня какимто загадочным образом на одном ступая на цыпочках.
Нельзя сказать, что не было дней, когда мне приходилось ее развлекать, но гораздо чаще она развлекала меня. Она придумывала какието занятия, необычные прогулки, знакомила с множеством людей от богемных художников до сверхначитанной сухонькой старушки-библиотекаря, она же познакомила меня с харизматичной и наглой, как легендарная Фаина Раневская, одной из княжон Голицыных. Наглость имела объяснение: княжна семнадцать лет провела в сталинских лагерях.
Летом 1979 года на острове мы ловили рыбу, говорили по вечерам о поэзии, книгах, психологии масс и роли церкви Зубахин серьезно увлекался русскими религиозными философами. Читали самиздат, привезенный Зубахиным из Питера. Время от времени наезжали друзья-студенты тогда мы пили вино и долго сидели у костра, слушая песни под гитару. Среди гостей встречалась и пара какихто довольно сомнительных знакомых как оказалось впоследствии, действительно информаторов КГБ.
Одним из них был Гена Константинов тот самый парень, который был со Славой Бебко в день ареста. Персонаж был настолько мерзок, что я сразу поставил перед Славой вопрос, почему он пускает его к себе в дом. Гена был грязненьким существом с круглым лицом дурака и нелепыми длинными бакенбардами. Совершенно случайно от соседа по клинике того самого парня, косившего от армии, стало известно, что Гена учился в швейном техникуме, хотя и не окончил его. На моей памяти он тоже ничего не шил пусть в то время это и был весьма прибыльный бизнес.
Слава отделывался довольно стандартным объяснением: до тех пор, пока не доказано на сто процентов, что человек агент, действует презумпция невиновности. Эта глупость популярна и доныне, и никто не понимает, что на сто процентов разоблачить агента можно только post factum когда уже будет поздно. На следствии «свидетель» Константинов дал показания против Славы, на суде забрал их назад что никак не повлияло на приговор. На острове я тоже пытался объяснить Зубахину, что Константинова надо отослать подальше, и тоже безуспешно. Зубахин отвечал той же формулировкой: «пока не доказано на сто процентов». Зубахину она стоила ареста. Собственно, как и мне.
Как выяснилось позднее, на острове Константинов занимался тем, что обыскивал оставленные без присмотра палатки в поисках самиздата, что было несложной задачей. Когда и как он передавал информацию своим кураторам из КГБ, осталось неизвестным, но он не раз уплывал на лодке с острова на берег. Видимо, тогда это и происходило.
Было ясно, что за нами следили на острове, но меня не брали.
Отпуск кончился, я вернулся в город, оставив у Бориса дома рукопись «Феномена тоталитаризма».
Книгу я планировал пустить в самиздат или попробовать опубликовать за границей так ей было бы легче дойти до большего числа читателей в СССР. Однако завершение книги требовало еще работы а, как оказалось, времени мне было отпущено считаные дни.
Четвертого сентября на остров к Борису приплыл на катере целый отряд милиции с чекистами, они обыскали палатки, а самого Бориса отвезли на берег в околоток. Там с него взяли подписку-предупреждение устроиться на работу в месячный срок. Борис попал в классический замкнутый круг, в который попадали многие диссиденты. Советская Конституция что всегда вызывало восторг социалистов всех стран провозглашала право каждого гражданина на труд. Увы, платонические любители социализма не замечали, что та же Конституция провозглашала труд не только правом, но еще и обязанностью.
Поэтому в Уголовном кодексе существовала скромная статья 209 «ведение паразитического образа жизни», каравшая любого, кто не был занят на работе и не учился full-time, лагерным сроком в один год. Эта статья довольно часто использовалась против диссидентов КГБ было достаточно лишь уволить такового с работы и не дать ему устроиться на новую.
Борис учился заочно, поэтому обязан был трудиться под угрозой лагерей. Собственно, он и трудился в Ленинграде на классической диссидентской должности дворника, беря себе перерыв только на лето, когда приезжал в Самару. Однако и трех месяцев было достаточно, чтобы угодить в тюрьму.
Борис предупреждению внял, однако со свойственной ему созерцательной медлительностью замешкался и был арестован 5 октября прямо в аэропорту перед отлетом в Ленинград. Пришла его плачущая жена Ольга, сама юрист по образованию, принесла протокол обыска на квартире бабушки Бориса. Кроме прочего, изъяли почемуто «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина. Изъяли и мой уже без «почемуто» «Феномен тоталитаризма». Рукопись была анонимной, но я понимал, что установить автора для КГБ легкая задача.
Мы Ольга, Любаня и я поехали в дальнее отделение милиции, где еще в неопределенном статусе «задержанного» содержался Борис. Первыми же у входа встретили двоих знакомых чекистов и их сотрудника молодую женщину. Как ни в чем не бывало пару часов она крутилась вокруг нас, навязчиво изображая придурочную и не отходя ни на шаг.
Все же мы смогли увидеть Бориса: толстый татарин-милиционер вел его из подвальной камеры наверх к прокурору подписывать ордер на арест. Борис поднимался по лестнице с руками за спиной. Высокий блондин с длинными волосами на прямой пробор и светлой бородкой, он был бы похож на Христа, восходящего на Голгофу, если бы не испуганное выражение лица и удивленно поднятые брови. Так же, с руками за спиной и еще более испуганного, его свели вниз. Статус Бориса определился теперь он считался уже арестованным и завтра должен был быть отправлен в следственный изолятор.
В обратной долгой дороге на автобусе Ольга перечисляла юридические основания, почему Борис не может быть арестован хотя бы потому, что ему требовалось ухаживать за ребенком, страдавшим замедленным развитием. Я глядел за окно в промозглый осенний вечер и думал: «Что надо взять с собой в тюрьму?»
Любаня, видимо, тоже думала о чемто похожем. Когда мы шли мокрой дорогой с автовокзала под дождем, она завела разговор о нашем будущем и неожиданно сделала мне предложение. Все происходило совсем не так, как должно было быть. И сделать предложение, конечно, должен был я, и аргументы, которые привела Любаня, тоже были, мягко говоря, не совсем обычными в разговоре любовников.
За 150 лет до того жены осужденных мятежников-декабристов вписали свои имена в историю когда отказались развестись со своими осужденными мужьями и последовали за ними в Сибирь. Для политического заключенного в СССР брак был не только источником сил и надежд но и чисто практической ниточкой спасения. До суда арестованных диссидентов содержали в жесткой изоляции, к ним не допускались адвокаты, и даже после приговора положение особо не улучшалось, ибо контакты, переписка, свидания были разрешены только с близкими родственниками и супругами.