Но в предисловии к альбому сказано, кто онив другой реальности, в настоящей:
«Человеческое и культурное явление, называемое сегодня арефьевским кругом, поразительно во многих отношениях. Поразительна творческая раскрепощенность художников, для которой послевоенные годы, казалось, не давали ни малейших оснований. При той браваде отщепенства, которая сопутствовала их судьбам, поразительны интенсивность и высокий профессионализм их творчества. Наконец, поразительно то обстоятельство, что пятеро подростков, судьбы которых случайно пересеклись в стенах послевоенной СХШ, недоучки, из которых, по обывательским меркам, никто не сумел добиться мало-мальски профессионального статуса, именно они представляют в художественной летописи советского времени самое яркое явление послевоенного искусства».
Самое поразительноеесли уж так говорить, что картинки всё это удостоверяют. Но про живопись, как уговорились, ни слова. О ней здесь пишут, как почти никогда не пишут о литературе: как бы изнутри предмета личной любви. Посреднику тут делать нечего. И если бы речь шла о книге по искусствоведениюне стал бы я трясти ею перед читателями «Звезды».
Но тут совсем другое. Даже и без цветных иллюстраций (не найдись, допустим, великодушный меценат), с одними любительскими фотографиями, даже и без статей о живописи, даже на бумаге совсем плохой, эта книга и в качестве самодельной брошюры стала бы событием. Она составлена так, что история одной богемной компании превращается в историю поколения, лишенного не только свободы, но и контакта с мировой культурой. Как они к ней прорывались! Учителя, принесшего в класс репродукцию картины Матисса, вспоминали с любовью через десятилетия. Обладатель джазовой пластинки почитался счастливцем, а если приглашал послушатьблагодетелем и вдобавок храбрецом. Когда в Эрмитаже открылись (на знаменитом третьем этаже) залы импрессионистовэто было событие, переменившее много судеб. В книге есть письмо Роальда МандельштамаАрефьеву, просто невозможно читать без ярости и жалости: «Рихард говорит, что Лерка официально записан в библиотеке и собирает для тебя стихи Бодлера. Это трудно, так как теперь заявки на заморскую литературу на гербовой бумаге» Вы вдумайтесь. Это пишет поэтхудожнику. Из больницыв лагерь. Конец пятидесятых. О чеммечта, и отчего несбыточна? «Полгода прошло в ожесточенной борьбе за Бодлера, Уайльда и Тома Квинси. Но безрезультатно. Хотя та и другая сторона проявили чудеса настойчивости и изобретательности. Они победили и торжествуют победу. А я лежу во прахе поражения и в гипсе до подмышки».
Их не подпускали к культуре. Чтобы утолить жажду, им пришлось культуру выдумать, изобрести, сочинить, построитьи поселиться в этой собственной культуре, как в единственном убежище. Как бы в ночлежке для гениев. Но вход был открыт для званых и незваных. «У них был, пишет Любовь Гуревич, свой поэт, свой скульптор, свой джазмен, свой эстет, свои стиляги, свои фланеры по Невскому, свой самоубийца. Среди знакомых находимв будущем знаменитого композитора, террориста-теоретика, вора в законе, стукача или стукачей» Арефьевский круг обведен в этой книге другимбольшего диаметра, созвездием оригинальных лици все это читается как роман Дюма. И конец соответствующий: гвардейцы кардинала разбиты, алмазные подвескив надежном месте, королева спасена!
Один из главных героевВладимир Шагинвспоминает:
«Когда исключали из СХШ, Илья Глазунов, учившийся в параллельной группе, сказал: Мы еще посмотрим, кто из нас станет хорошим художником, а кто плохим!»
Что ж, смотрите.
Дело Сухово-Кобылина
Сост., подгот. текста В.М.Селезнева и Е.О.Селезневой; вступ. статья и коммент. В.М.Селезнева. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
Не знаю, чье ремесло в наши дни нужнейрецензента или трубочиста. Но все-таки бывают случаи, когда желательно, чтобы, например, в книгу заглянул первым кто-нибудь другой. Как, скажем, в старое доброе время русский барин влезал в свежепостроенные штиблеты не прежде, чем в них послоняется денек по комнатам лакей. Во избежание мозолей.
Так и здесь. Чтениедушное донельзя. Сплошь документыкак есть, сырьем. Натуральный канцелярский слог середины позапрошлого века. Взамен сюжетауловки тогдашнего крючкотворства Скука смертнаяпричем в буквальном смысле. Однако же, с другой стороны, положа руку на сердцекому из нашего брата (точней, из нашей сестрыиз образованщины) вполне безразличнозамочил классик эту самую француженку, опостылевшую содержанку, или просто попал в непонятное, когда прихватили ни за что?
Тут не абстрактный интерес, как в однотипной задаче про Сальери с Моцартом. Но и не одна лишь злорадная любознательность: не спрятан ли, дескать, в глубокоуважаемом шкафускелет? Сальери для насникто, всего лишь персонаж, но и автор «Свадьбы Кречинского» никогда не был властителем дум. Его моральный облик сам по себе никого не колышет.
И все-таки: в русской литературе Сухово-Кобылин громче всех, прямо-таки отчаянным голосом, кричал о правосудии. Фактически утверждал, что в данное время в данной стране оно неосуществимо, поскольку закон подменен бесконтрольным произволом продажных исполнителей. Государство приватизировано полицией, человек беззащитен. Такой суровый реализм. А если бы вдруг оказалось, что эту жуткую схему начертил удачливый злодей, сумевший спастись от правосудия как раз благодаря порокам обличаемой системы? Реализм, положим, никуда бы не делся, но приобрел бы привкус дерзкой аферы
Теперь нам предоставлена возможность решить это Дело самим, по совести, на основании документированных фактов. На тех же условиях, что и Сенат в 1857 году. Вот рапорты, вот протоколы, вот докладные записки. Показания таких-то, мнение такого-то. Прошение. Оказание. Заключение. Предложение. Отношение. Короче, все жанры уголовного делопроизводства. Как выразился один из фигурантов (правда, о собственном сочинении)«в полной действительности сущее, из самой реальнейшей жизни с кровью вырванное дело».
Крови было, и правда, много. «Зеленое шелковое платье залито сплошными потоками крови На коленкоровой белой юбке, находившейся, как видно из дела, под шелковым зеленым платьем, на передней стороне, во многих местах значительной величины кровавые пятна. Вся та часть синей атласной шапочки, которая лежала на шее Деманш, и белая вверху шапочки подкладка, касавшаяся затылка ее, Деманш, значительно обагрены кровью. Газовая белая косынка почти вся замарана кровью», и т. д.
Извините, mesdames. Я предупреждал: проза не изящная. Но цитата необходимая. Этот протокол осмотрапоявившийся в Деле только через три года после события преступления! потянул на весах Фемиды ровно столько же, сколько все прочие бумаги процесса. И стрелка замерла на нуле.
Дворовый человек Ефим Егоров и крестьянин Галактион Козьмин к тому времени давно уже сознались в убийстве, дворовая женка Аграфена Ивановав соучастии. Казалось, ничто на свете не могло их избавить от плетей и каторжных работ. Как сказано с надлежащей издевкой в пьесе «Смерть Тарелкина»:
«Собственное признание есть высшее всего мира свидетельство, говорит Закон».
Не важно, что впоследствии люди эти показали, будто их склонили к самооговору: полицияпытками, а барин их, господин Сухово-Кобылинпосулами (1050 рублей, а после амнистиивольная). Это не имело никакого юридического значения: ведь они уже пробыли в тюрьме год с лишним; согласно же статье 1061 (п. 4) Свода законов уголовных, уже после шести месяцев заключения такие свидетельства не считаются ни во что. Начинающий драматург напомнил следователям номер статьи, прибавив: «Произвольно можно находить сомнения везде; особенно если после двухлетнего содержания преступников в тюрьме наглая их ложь, отвергаемая законом и разумом, будет приниматься за основание сих сомнений».
От очной же ставки отказался (еще в начале Дела) на основании статьи 1138 («в коей сказано, что очные ставки господам с их слугами даются в том только случае, если они оказываются участниками в одном и том же преступлении»): подозревают его, что ли? сама эта мысль оскорбительна для его чести; а также вот вам медсправка о «продолжающейся еще болезненной раздражительности Сухово-Кобылина нервов».