Я называю это упразднением работы.
Должен же быть какой-то переход. Невозможно предвидеть, на что это будет похоже, потому что обстоятельства, при которых восстание против работы могло бы увенчаться успехом, непредсказуемы, а некоторые могут сказать, что они немыслимы. Очевидно, что массовый отказ от работы был бы необходим. Но это не обязательно должно быть универсальным. Взаимозависимость экономических институтов окажется их роковой слабостью. В отличие от Ноама Хомского, я не верю, что для «осязаемой» революции «вам нужно значительное большинство населения, которое признаёт или считает, что дальнейшие реформы невозможны в рамках существующей сейчас институциональной структуры». Скорее, я согласен с Льюисом Мамфордом: «Представление о том, что в обществе не может быть осуществлено никаких эффективных изменений, пока миллионы людей не обдумают и не пожелают этого, является одним из тех обоснований, которые дороги ленивым и неэффективным». Суть можно определить ещё яснее. Для рабочего-интеллектуала-марксиста Йосифа Дицгена «господствующий класс придерживается дедуктивного принципа, того предубеждённого ненаучного мнения, что духовное развитие, воспитание и образование должны предшествовать материальному разрешению социального вопроса». Ну, и чтобы совсем разжевать: «Революция не произойдёт в тот день, когда 51% рабочих станут революционерами; и она не начнётся с создания аппарата принятия решений».
Это будущее во многих отношениях будет хуже, чем настоящее. Мир станет более жарким, более загрязнённым, с более суровой погодой и уменьшенным биологическим и культурным разнообразием. Богатые будут богаче, а бедные ещё беднее. Людей станет слишком много. Демократия будет всё более очевидно выглядеть как фасад олигархии. «Но если бы президент был католиком (или чернокожим) (или женщиной) (или евреем) (или геем)» этот мешок с фокусами почти пуст. Как обсуждается ниже («Прекариат»), тенденции на рабочем месте, все из которых плохие, будут ухудшаться. Учитывая вездесущность (и беззаконие) жандармского государства, тайные заговоры будут невозможны, кроме как на самом высоком уровне, где они в привычном порядке вещей. Учитывая необъятность армии и военизированной полиции, восстание в традиционном смысле было бы массовым самоубийством. Тем не менее, если возникнет всеобщее сопротивление, произойдёт кровопролитие и множество разрушений. После революции мир будет разрушен, даже если катастрофа не дотянет до уничтожения цивилизации, которого жаждут определённые люди.
Этот новый мир не забудет о старом мире, из которого он возник. Всё это слишком незабываемо. Останутся технические знания, в самом широком смысле: знания, которые были недоступны для первобытных обществ и, на самом деле, для них не нужны например, грамотность. Ни в прямом, ни в переносном смысле новому миру не придётся изобретать колесо. Не придётся полагаться только на устную традицию своей истории. Меня не волнует, насколько отчуждённо к этим навыкам относятся некоторые интеллектуалы-примитивисты, чьи собственные навыки грамотности и счёта иногда бывают высокого уровня. На практике примитивисты используют их повсеместно.
Джон Зерзан, самый известный примитивист, признаёт хотя, возможно, некоторые из его последователей и нет, что переходный период должен быть. Я думаю, он недооценивает, насколько серьёзными будут последствия коллапса цивилизации. Хотя он охарактеризовал сельское хозяйство как (моя фраза, а не его) экономический аспект отчуждения, он считает, что часть перехода от сельского хозяйства будет включать в себя местную пермакультуру и даже городское садоводство. Насчёт индустриализма и фабрик: «очевидно, что невозможно немедленно отказаться от промышленности и заводов, но так же ясно, что необходимо добиваться их ликвидации со всей той решительностью, с которой мы хотим вырваться из плена». А как же работа?
Качественно иной уклад жизни повлечёт за собой упразднение обмена в любой форме и установление идеи дара и духа игры. Вместо принудительного труда (интересно, многие ли нынешние процессы смогут продолжаться без этого принуждения?) главная, первоочередная цель существование без давления. Высвобождённые удовольствия, творческие устремления, реализованные по Фурье в соответствии с пристрастиями каждого, и в контексте полного равенства.
Вы создадите свой новый мир, если получится, в основном из того, что унаследовали от старого, не только материально, но и культурно. Маркс понимал это. Понимаю и я. Если вы не пользуетесь старым миром избирательно, и часто радикально оригинальным образом, то вы почти по определению воссоздаёте этот же старый мир. Я хочу, чтобы мои идеи были частью наследия: полезной его частью.
Трудовая этика
В первой части я процитировал Поля Лафарга, писавшего в 1883 году, который с тревогой и презрением смотрел на «странное безумие», «любовь к труду, бешеная страсть к которому истощает жизненные силы людей и их потомства». Одно несомненно: трудовая этика не была изобретена рабочими. Древнегреческие и римские писатели никогда не утруждали себя пропагандой трудовой этики среди своих работников. Те работали по принципу «а не то будет плохо». На европейском Западе идея, так сказать, началась с христианского учения повиноваться своим хозяевам и принимать свою жалкую участь в жизни. Отсюда и многочисленные наблюдения например, Герберта Уэллса и Бертрана Рассела о том, что трудовая этика является моралью для рабов. Именно так на ранних этапах британской индустриализации она раскрылась, особенно в методистской версии, для усмирения рабочих классов. Даже в этой вульгарной религиозной форме она не перестала полностью существовать. Но идея работы в конце концов обрела собственную жизнь, сначала когда была освобождена от религии, а затем, когда была освобождена от морали.
Книга Адриано Тильгера «Работа сквозь века», которая на самом деле посвящена отношению элиты к работе, коротка и конкретна. Для древних греков работа в смысле физического труда была проклятием и ничем иным. Для этого у них было слово ponos, имеющее тот же корень, что и латинское poena, «печаль». Для их современников, евреев, работа также являлась тяжёлой мучительной рутиной и, вдобавок ко всему, это было наказание или искупление греха. Но труд был достоен похвалы, если был сделан так, что имелась возможность поделиться его плодами с нуждающимися братьями. Христианство опиралось на оба источника. Святой Фома Аквинский считал работу обязанностью, налагаемой природой. Мы начинаем дрейфовать на опасную территорию. Лютер поднял работу на ступеньку выше. Она, безусловно, являлась моральным долгом для всех, кто способен к труду, а законный труд был служением Богу: «Лютер возложил венец на потное чело труда. Из его рук работа вышла наделённой религиозным долгом».
Для кальвинистов работа должна была быть сделана для выполнения святой цели и ни по какой другой причине: Кальвин «является отшельником рынка». Работа не для «богатства, имущества или изнеженной жизни»: её плоды для инвестирования. С буржуазной точки зрения, как заметил Энгельс, «там, где Лютера постигла неудача, победил Кальвин». XIX век (это бесцеремонная история) является Золотым веком работы. С тех пор многие работают ради работы. Но Тильгер полагал, что в его время (1920-е годы) воля к работе начала ослабевать. Возможно, что он прав. Но в ХХ веке, как раз в это время, главными выразителями трудовой этики, как отметил Г. Л. Менкен, были фашисты и коммунисты. Учение о врождённой добродетели труда
лежит в основе всех новых неевклидовых теологий, например, большевизма и фашизма, хотя они отвергают некоторые из его традиционных последствий. Все они горят желанием трудиться и приберегают свои худшие анафемы для тех, кто пытается уклониться от этого. Хартия труда итальянских фашистов гласит: «Труд во всех его формах, интеллектуальный и учебный, является общественным долгом». На что Конституция СССР отвечает звучным антифоном: «Союз Социалистических Республик объявляет труд обязанностью всех граждан».