Нет, я убью его! я оскандалю их всех да, да!
Да, нет Иван Степанович, расскажите, может быть, можно помочь.
Нет, нет. Помочь нельзя тут, смерть. Смертьединственный исход.
Это я сделаю, но сегодня расскажу тебе.
В это время рабочие с шумом встали и вышли толпой из чайной.
Сипаи! Загремел им вслед Иван Степанович: они, они прошли по благородному Дон-кихоту, помнишь, их было шестьсот штук.
Да, им принадлежит земля и «она», херувим мой, им.
И слезы вновь закапали в чашку Назарьева.
Как же она относится, херувим-то ваш к своей и к вашей судьбе?
Она! о дивное дитя мое! Онанебесная лазурь, да что? Чище лазури душа ее. Я ей написал письмо и звал к Собору Владимира ночью на свидание..
Неужели, да?
Да. Вот в таких же опорках я был и в дырявом пиджаке. Она ко мне пришла, ночью одна, шурша шелком и бархатом
Пришла! о дорогая моя! и грела меня полою шубы (то было зимой), я на груди ее руки грел. Солнце восходило в моей жизни. Я сказал ей: «оставь душный дом отца твоего и иди ко мне»! Она мне ответила, лаская меня и вздыхая: «у тебя нет квартиры, сокровище мое».
Я найду, я буду служить.
О, если бы это сбылося, сказала она, взглянув на крест собора: но мать говорит мне, проклиная меня за мое знакомство с тобою, что ты непробудный, Что ты неисправимый. И она заплакала
А я встал на колени и клятву произнес. «С завтрашнего дня я буду искать службу, чтобы вылечить сердце, зажженное невинною слезою». «Что ты на меня так глядишь»? Вдруг гневно обратился ко мне Иван Степанович, так что я вздрогнул: «дураки вы все! Ты и все твои профессора. Чего глядишь? Сипаи! Свобода воли, честное слово! Неисправимые дураки! Неужели я хуже вас? Увы! в системе мира, в движении атомов, нет выбора, нет разума, нет, нет, нет Поймите вы это все! Ты-то хоть пойми, и не гляди на меня так»
Да что вы, Иван Степанович, Господь с вами. Я на вас гляжу, с глубоким удивлением, не более
Между тем он опять глотнул из склянки.
«Скучно мне убивать вас всех, вас много Я лучше с собою покончу, впрочем и это не стоит, природа сама справится».
И Назарьев задумался.
В это время вошли трое каких-то молодчиков в чайную и задели Назарьева локтем. Он встал, выпрямился, тряхнул головою и пересел на другой стул. «Нет, я на людей не сержусь, нет, я люблю мир, и все живущее в нем».
Конечно так, я думаю и «там» можно будет устроить.
«Там», нет. Когда отец узнал, что она ходит на свидания, запер ее в холодный чулан, на хлеб и на воду, а половым велел гнать меня метлою от дверей его заведения. Вот что вышло. А с приказчиком дело повел, как можно, скорее «Девка дурит, надо ее замуж», он твердил своей жене.
Ну так что ж? Мы ее похитим, сказал я, лишь бы она была согласна.
Я ей написал письмо, что от водки отстать не могу, пока она не будет моею, и что службы еще не нашел, потому что на другой же день, поссорившись со студентами о психологии, напился вдребезги пьян, а с урока меня прогнали за то, что я по-своему объяснил волосность из физики, я допустил, что атомы имеют крючки, оттого и поднимаются, а притяжениеэто чистый вздор Учитель же физики поставил единицу моему ученику, мне и отказали.
Она что же на это письмо?
Ответила, что не может быть моею, пока я не исправлюсь Она, чистая невинная душа, думает, что это возможно без нее Милая! Это невозможно без твоего небесного влияния!.. И я погибну в конец.
И он опять тряхнул головою: «но мысли мои ты передай миру».
После этого вы видели ее или нет, Иван Степанович?
Видел. На другой же день после ее ответа, я пошел к ним под окно и, увидавши ее неземное личико, вынул из кармана сороковушку и выпил на ее глазах всю ее, сидя на тротуаре. Вот как, потому что в мире все наоборот тому, что думают, ваши профессора, сказал он с гневом.
Ах, Иван Степанович!
Да, любезный, купи-ко мне сейчас влагу живую: под сердцем тошно Ее больше не увижу я, это я знаю, она больше на меня не глядит. Как то в экипаже она ехала с приказчиком, я упал на колени, она отвернулась, и меня покрыло грязью от колес.
* * *
Уж поздно ночью вышли мы с Иваном Степановичем из чайной.
Украинская ночь нежилась над Киевом. Яркие и крупные звезды сияли там в вышине.
Посмотри, посмотри на эти звезды, и душа перестанет скорбеть. Когда я смотрю на эти звезды, душа моя очищается от всего земного. И тогда мне бывает легко, легко. Что из того, что даром прожил я свою жизнь, что ни в одной науке не успел я, ни в поэзии, что оказался поэтом в философии, и философом в поэзии, что редакторы всех газет и журналов возвращали мои юные творения, что с ума сошел я, думая о науках и путях в ней, что ни к чему не способен я, что болен мозгом и сердцем, что потоптан людьми, оскорблен в своих идеалах, в своих чистых чувствах, что боятся меня и стыдятся хорошие люди, что сам не верю себе, наконец, и никакому моему начинанию не даю цены, знаю, что ничего не будет, пусть, все это пустяки, раз вечное небо над нами, раз Орион блещет нам в глаза и Вега белизной блистает, раз
Тут пошатнулся Назарьев и упал на камень. Я в испуге подбежал к нему. Он бормотал про себя, не будучи в состоянии подняться: «пусть, пусть, милые, милые».
* * *
Тут несколько дней мы не видались с Иваном Степановичем. Только я как-то шел на урок и увидал возле забора в одной глухой улице спящего человека. «Не он ли это?» подумал я. Подошел, смотрюон, Назарьев. Весь синий лежал он, головою к канаве, ногами к забору. «Боже мой! он умирает!» «Надо как-нибудь вывести его из этого состояния». Я поднял его голову, стал тереть ему пальцами виски. Долго я копался около него (совершенно впрочем не зная, что надо делать в этих случаях).
Иван Степанович, вставай, голубчик, опохмелься!
Он молчал. Неужели он не проснется? Неужели человек хуже травы: трава и та поднимается, после того, как сомнут ее
Иван Степанович! Вставай, ради Бога! Ты еще не сказал мне некоторых мыслей, есть недочет в составленной философской системе, голубчик!
Он молчал. Я готов был разрыдаться. В это время какой-то мужчина проходил мимо меня, на его руках был краснощекий мальчик; женщина шла за ними и с любовью глядела на ребенка, на ее лице было удовлетворение жизнью и гордость исполненного долга. «Несчастные!» думалось мне: «когда кругом вопль и смерть в мире, они, улыбаясь, идут своей дорогою мимо умирающих. Нет никого на земле несчастнее человека!» Мужчина с ребенком и женщина удалились. Я опять стал хлопотать около Назарьева. Тер виски, кричал извозчика, рылся в кармане, не нащупывая там ничего, кроме двух старых пуговиц. Кругом безлюдно было. Ничто не действовало.
Солнце зашло. Звезды показались на небе. Тоска сжимала мне сердце. Разве кого позвать? Дворника? Тот пойдет в полицию Протокол Бог с ними, не справлюсь ли один. Я стал прислушиваться, дышит или нет Иван Степанович. Не знаю, не могу определить.
Ах, друг мой! Да уж ты не отравился ли? Неужели так можно напиться?
Что вы там делаете, студент? раздался позади меня мужской грубый голос. Я оглянулся: предо мной стоял обход.
Да вот человек пьян, хочу разбудить его.
Полицейские подошли.
Да умер он, он холоден.
Они живо распорядились, дали свисток. Дворник прибежал, потом извозчик откуда то взялся.
В склеп Николая за городом, знаешь?
Как, в мертвецкую? Я не позволю.
Мы тебя не спрашиваем. Ты с нами пойдешь, в участок.
Тоска душила меня. «Ничего нет в мире. Умер, друг и не стало его, и не будет никогда!..
Дух мира, живущий там за звездами, молчит.
Железные законы мира давят все живое. Бесконечная пустыня пески, на котором рассыпаны временем человеческие кости
Ужасный мороз эгоизма, культуры, нервной жизни заледенил все источники живые».
Меня привели в участок и посадили до «начальства» в маленькую комнатку с каменными сводами.
Что же было дальше?
Неужели умер Иван Степанович, неужели более он не проснулся? Нет! Его похоронили у дубового леса. Цветочки выросли на его могиле. Шум дубравынадгробная песня его. Звезды небесные шлют свет и радость на его могилу.
Что ж? вечна природа и вечны тайны Ее.
Жизньсказка, людидети.
Кругом непонятные речи в шуме ветра, в всплеске волн, в красоте млечного пути, дуги небесной, и в безмолвии Бесконечности.