Алмаз, огромный, прозрачный алмаз, как наяву, плыл перед его лихорадочно блестевшими глазами, прыгал и сверкал, дразня и маня старика.
Какой «хрусталь», чистенький, ровный!.. Камень самоцветный, так радугой и отливает! шептал Гордец и с нежностью гладил холодный ствол ружья, безумно вперив глаза в темноту.
Наваждение! вздрагивая, шептал старик. Митька! Отдай алмаз поделим!
И в голосе Гордеца было столько же угрозы, сколько страстной мольбы.
Начинало светать, и более отчетливыми становились очертания тайги и гор.
Под ногами была уже твердая земля, и Гордец с трудом отыскивал следы проходившего здесь Митьки.
Первые лучи солнца, пробившись из-за туч, обагрили восток и начали золотить верхушки дубов и вязов, и вдруг старый бродяга остановился и, вскинув ружье, прицелился.
Под развесистым кустом орешника, между большими камнями, спал Митька, а рядом с ним лежала его ноша.
Утомленный ночным тяжелым переходом, Митька решил отдохнуть и выбрал это укромное место, где его мог заметить лишь зоркий глаз Гордеца.
Получай пулю! злорадно хихикнул старик, щуря левый глаз. Не будешь товарищей обманывать!
Лицо Гордеца застыло в судороге. Челюсти были сжаты так сильно, что скрипели зубы, а около ушей выскочили и дрожали от напряжения огромные шишки мышц.
Вдруг старый бродяга опустил ружье и задумался.
«А как он запрятал алмаз где-нибудь по дороге? молнией пронеслась мысль в голове Гордеца. Что же? Так он и пропадет с ним? Надо поискать в котомке»
Он отложил в сторону ружье, снял котомку и оглянулся.
В нескольких саженях от Митьки ярко сверкала розовая от солнечных лучей поверхность небольшого озера, почти сплошь покрытого зеленым ковром ряски и широких листьев кувшинок.
Из воды, будто моля о спасении, торчали черные голые ветви упавшего в озеро дерева.
Гордец лег на землю и тихо пополз в сторону спящего Митьки.
Добравшись до его тяжелого мешка, старик одним ударом ножа пропорол парусину и начал рыться.
Скоро, однако, он бросил нож на землю и отшвырнул от себя мешок, в котором не нашел того, что страстно искал. Лицо Гордеца побагровело, злобно сверкнули глаза, и он одним прыжком навалился на Митьку и впился в его горло судорожно сведенными пальцами.
Митька рванулся, почти поднялся, но опять опрокинулся, тщетно ловя воздух широко раскрытым ртом.
Алмаз давай давай алмаз! по-звериному глухо и яростно завывал Гордец. Куда его запрятал? Отдавай не то убью
И старик сильнее сжимал горло Митьки и, нагнувшись к самому его лицу, заглядывал в его обезумевшие от сна и ужаса глаза.
И вдруг сознание блеснуло в налившихся кровью глазах Митьки. Он, сделав невероятное усилие, повернулся набок и, обхватив бродягу обеими руками, сдавил его и подмял под себя.
Два тела сбились в один подвижный ком.
Он то катился, то упруго подпрыгивал, то замирал на месте, и тогда только судорожно вздрагивал.
Порой этот страшный живой ком распадался, и тогда два длинных, упругих человеческих тела сплетались ногами и руками, скрежеща зубами и хрипя.
И вдруг Митька, напрягши все свои силы, поднялся, но вместе с ним встал на ноги и Гордец.
Посыпались тяжелые, убойные удары. Послышались стоны и зловещий хряск.
На корешки позарился каторжная душа! прохрипел Митька и широко размахнулся.
Старик, ловко ускользнув от удара, неожиданным броском кинулся на Митьку и, схватив его поперек тела, упал навзничь.
Куда девал ал успел только крикнуть Гордец.
А вслед за этим он и не удержавшийся на ногах Митька на одно мгновение зачернелись на зеленой поверхности озера. Нырнули ряски и круглые листья кувшинок, и невысокая, ленивая волна побежала от берега по стоячей воде.
Бьющиеся люди исчезли, и лишь только с немой мольбой и напряжением тянувшиеся к небу черные ветви утонувшего дерева дрожали и колыхались.
Но скоро и они успокоились. Вынырнули изумрудные ряски и блестящие листья кувшинок.
Прилетел кулик и, быстро перебегая с места на место по измятой и истоптанной траве, спокойно смотрел своими круглыми глазами и стонал заунывным, звонким голосом
ГОРОД МУЖЧИН
Илл. Е. Нимича
IТаинственная тропа
манджурскую тайгу, глухую, заросшую диким виноградом, гигантской повиликой и чапыжником, уходит от города Кайги едва заметная на каменистом грунте тропа.
И тропа эта широкая. Видно, немало ног прошло здесь и протоптало тайгу. Но редко-редко можно увидеть на ней одинокого пешехода или всадника на маленькой лохматой лошаденке.
В 1905 году я был в Кайге, и отсюда с проводником мы выехали на тропу и направились по ней.
Куда дорога? спросил я.
Так дорога, неохотно ответил проводник и, вдруг решившись, сказал:Много, много ли к закату, когда пройдешь горы и два раза Дзунгари, когда пробьешься через лес и оставишь сзади за собою кумирню Сай, будет город Нехороший, очень нехороший, бедный, злой-злой город
Что ж, это хунхузский город, видно? опять полюбопытствовал я.
Китаец задумался на мгновение.
Есть там и хунхузы, да не потому он злой город
Так почему же?
Видишь, капитан, сказал проводник. Нехорошо человеку жить, когда сегодня одно, и завтра то же, и через тридцать «тьен» то же А еще хуже, капитан, когда это случается без женщин. Женщина ведь, как птица Она и гнездо вьет, и поет, и прыгает; и никто никогда не знает, что она сейчас сделает Вот, с ней мужчине всегда весело.
А в этом городе, что ли, женщин совсем нет? удивился я.
Китаец помотал головой.
Закона нет такого! Совсем нет женщин! Одни мужчины Таких городов, капитан, у нас много, много Сюда собираются все голодные мужчины, живут вместе и ждут вестей, ждут, пока их не позовут на работы в Шанхай, Бао-динфу, Кобдо или Чифу.
Чем же они питаются? полюбопытствовал я.
Всем, что попадется им под руку. А не то, так корой и травой, капитан, питаются эти люди. Плохой, бедный, злой город, закончил проводник.
Почему же злой?
Закон очень злой, вздохнул китаец. Мало-мало худо сделалсейчас палача зовут, а не то, и так помирает: придет ночью судья и убьет ножом или в воду и в чумизную кашу яда нальети конец!..
Вот в этот город, город без названия, ехал я с проводником три дня.
IIГород землянок
Солнце заливало багровым светом лес и видневшееся сквозь чащу небо. Под сводом старых вязов и дубов стоял красный туман. Обогнув по тропе, почти совершенно заросшей кустами ольхи, отвесные склоны высокой горы, мы вдруг выехали на опушку.
Это случилось так внезапно, что я невольно закрыл глаза. Передо мной была красная, словно залитая кровью долина, а над ней нависло багровое пылающее небо.
Когда я пришел в себя от неожиданности и взглянул вниз, в долину, то увидел голые, изрытые склоны сопок, почти голую землю с видневшимися длинными, беспорядочно раскинувшимися в разные стороны рядами черных, бесформенных куч глины и земли. Это были землянки. На улицах, покрытых лужами и черной грязью, бродили люди, изредка останавливаясь и, видимо, беседуя.
Глухое молчание царило в этом городе. Не долетали до нашего слуха ни визгливые окрики погонщиков мулов и лошадей, ни зазывания торговцев, ни гул голосов и песни толпы, обычно снующей по базару и улицам.
Когда мы въехали в город, из дверей на нас смотрели опухшие, сонные и больные лица.
Куда же мы поедем? спросил я.
Проводник пожал плечами и посмотрел на меня растерянным взглядом.
Я направил лошадь к ближайшей землянке и крикнул:
Эге! Возьмите лошадей!
Из землянки выбежал молодой, красивый китаец и взял повод.
Хочу отдохнуть у вас. Можно? сказал я по-китайски.
Можно, капитан, ответил китаец, и лукавая усмешка пробежала по его лицу. Не надо говорить по-китайски, трудно говорить по-китайски. Можно по-русски. Ябой, служил во Владивостоке, служил в Хабаровске и Харбине и говорю по-русски.