Несомненно, так оно и есть. Вот почему мои жалость и любовь превзошли ужас, вызванный этими признанием. Флоран бессознателен.
Флоран жертва страшной силы. Но излечима ли она, доктор?»
«Это, безусловно, так. В наших клиниках было много случаев излечения. Случай Флорана не нов»
«Значит, вы вылечите Флорана? Вы вернёте мне его?»
«Я верну вам его здоровым, нормальным, счастливым.»
«Я никогда не забуду, мой старый друг.»
Я проводил её до автомобиля. Она выглянула из-за портьеры, махнув рукой в тёмной перчатке. Я хорошо запомнил это. Была осень. Авеню погружалась в фиолетовую дымку вечера.
Я решил начать лечение. Флоран был доставлен в мою клинику. Я применял всё: гидротерапию, бромиды, гигиену, отдых. Шесть месяцев у него не наблюдалось никаких помутнений. Тогда я отправил его домой. Уходя, он заявил:
«Надеюсь, я вылечен. Если это вернётся ко мне, я застрелюсь.»
Прошло какое-то время.
Я узнал о его самоубийстве.
Со слов Лии, вот как это произошло.
Жизнь супруга была взята под высшее покровительство. Флоран был тих и нежен. Он трудился. Однажды вечером, когда он закрылся в своём кабинете, Лия, раздевшись, услышала звук открывающейся двери. Предчувствие её охватило. Флоран снова сбежал.
Она встала перед ним на пороге. Она взяла его за плечи, умоляя:
«Ты не уйдёшь. Останься. Умоляю. Не надо, Флоран. Не надо.»
Но он, уставившись в одну точку, угрюмо ответил:
«Отпусти меня.»
«Только через мой труп.»
Тогда он схватил её за горло сморщенными пальцами, прижал к её губам свои и прошипел:
«Отпусти меня, или я тебя задушу.»
После этого он толкнул её, полумёртвую, на паркет и потонул в ночи.
Доктор Трамье замолчал.
Тишина на мгновение воцарилась на палубе корабля. Пять теней были безмолвны: казалось, тревога снисходила на них из ночных глубин мира, покрывала всё вплоть до фосфоресцирующего великолепия Тихого океана.
Но наконец раздался голос.
Говорила Мария Ерикова.
Могут ли люди полюбить зло, горе и боль?
Нет, ответил Трамье, лишь безумные. Мой бедный друг был безумен, неизлечимо безумен.
Какие разные безумцы живут под небосводом, прошептал Хельвен, на мгновение вышедший из своего состояния. И чем они отличаются? Кто отделит здоровье от болезни, разум от безумия? Где начинается то и другое? Границы невидимы.
Леминак услышал это и произнёс своим звучным голосом с эхом вечности:
Несмотря на вашу тонкость, месье Хельвен, вы не можете отрицать того, что свет разума выметает сумбурный мрак чувствительности и мистицизма. Если бы у Флорана была хоть капля здравого смысла, если бы он взял три зерна морозника, то покоился бы с миром со своей женой и не оказался бы в столь плохой копании.
Не понимаю, сказал Хельвен, что вы называете здравым смыслом. Это общее мышление?
Совершенно верно.
В таком случае разрешите возразить. Довольно часто оказывается так, что общее мышление оборачивается тем, что вы называете безумием. История полна примеров. Миллионы людей совершают действия, которые, если верить здравому смыслу, абсурдны. Зачем осуждать? Веяние, которые вы называете глупым, а я таинственным, идёт по свету. Мудрость и глупость лишь слова. Что такое войны, если не таинственные эпидемии? Что такое религии и фанатизм? Миллионы верующих ускоряются на смертельных колёсах повозки Джаггернаута. Люди сжигают, закалывают, четвертуют во имя предлагаемой веры. Процессии флагеллантов пересекают Италию, нося свои власяницы, дисциплины и кровавые кнуты. Где оно, общее мышление? Как вы судите действия и великие движения толпы, подобные течению океана?
Ван ден Брукс, до сих пор молча слушавший, флегматично заговорил:
Только слабоумные подвергают всё оценке здравого смысла. Здравый смысл слабый лорнет. Вы хорошо рассуждаете, Хельвен. Где начинается безумие?
Вы спросили, мадам, он повернулся к Марии Ериковой, зажигавшей в этот момент русскую сигарету, вы спросили, могут ли люди полюбить зло, горе и боль. Я вам отвечу: да. Более того, я скажу, что именно им люди отдают предпочтение.
Хельвен с любопытством повернул голову в сторону торговца хлопком, поскольку его заинтриговал звук голоса, в котором дрожала необычная интонация страсти. Быть может, это от трубки? Ему показалось, что зелёные очки странно заблестели. Остальные слушали. Ван ден Брукс этим вечером зашёл дальше обычного.
Что делает ребёнок? Он хватает воробья и ослепляет его. Потом он ласкает его, тепло кладёт его в свою маленькую руку, целует проколотые веки и говорит «моя милая, моя дорогая птичка». Таков мужчина, такова женщина.
Страдания мрачно манят нас. Манят сильнее, чем счастье и радость.
Нам нравится смотреть на животных в зверинцах, на израненных львов, на тигров с затуманенным взглядом, на буйволов, инкрустированных маленькими назойливыми мухами. Мы подолгу смотрим на заключённых. Я помню конвой в Сибири. Звон цепей приятно щекотал слух чувствительного человека. Он жалел и верил, что он хороший. Его тщеславие польщено. Кроме того, на фоне рабства других он больше наслаждается своей свободой. Страдание самый вкусный перец. Сначала пробуешь кончиком губ, как буржуа, наблюдающий шествие заключённых. Понемногу оно становится реже, совершеннее, оно далеко влечёт вас
Хельвен готов был поклясться, что Ван ден Брукс осторожно облизнулся.
Чтобы дать блаженство Флорану, нужно всё человеческое несчастье. Ему нужны девушки, отдающие за кусок хлеба своё тело первому встречному, терпящие самые презренные контакты, для которых постоянное занятие ложиться на спину, с утра до вечера и с вечера до утра, останавливаясь в специальных кварталах, в закрытых домах, насильно питаясь развратом и алкоголем, становясь тяжелее и апатичнее вьючных животных или сглатывая подолгу накапливающиеся ненависть и желчь. Что может быть утончённее, чем попросить любви у этих машин удовольствия, заставить их внезапно ощутить человечность и позволить снова впасть в несчастье или ещё более зверское равнодушие? Хорошая игра, не правда ли? Ваша болезнь была изыскана, доктор.
По правде говоря, сказал Трамье, я никогда не смотрел на вещи под таким углом.
Да, всё человеческое страдание. Квинтэссенция результата в этой цивилизации зверских хозяев и грубых рабов, такова она для некоторых художников удовольствие от страданий, поиск наслаждения в несчастии. Взгляните на их рты, заикающиеся от жалости, и на их глаза, сверкающие желанием. Взглянем же и спросим себя, не похожи ли мы на них.
Не наслаждаемся ли мы порой своей собственной болью? сказал Хельвен.
О, сколько раз! воскликнула Мария Ерикова, начертив во тьме белую линию, на конце которой, словно драгоценный камень, блестела сигарета. Сколько раз! Когда я была маленькой девочкой, мне случалось проснуться и поставить ноги на ледяной пол до тех пор, пока мороз, подобно ожогу, не начинал колоть. Я возвращалась в кровать и получала удовольствие от полученной боли. Почему?
Сначала неосознанно, продолжал Ван ден Брукс, а затем и сознательно, мы начинаем получать удовольствие от чужого страдания. Взгляните на саму любовь, она сливается воедино с болью. Возлюбленные превращают поцелуи в жестокие укусы, никогда не оказывающиеся настолько жестокими, насколько им хотелось бы. Кровь порой бьёт ключом под их губами, и они с наслаждением пьют её.
Дикая страсть, сказал Леминак тихо, боясь вызвать недовольство Марии Ериковой, восклицание которой выражало удивление.
Но Ван ден Брукс жестоко продолжал, направив зелёные очки на почувствовавшего сильную неловкость адвоката.
Не совсем так. Вы не знаете диких, месье Леминак. Пожалуйста, я вам объясню. Это куда более безобидные животные, чем наши цивилизованные. Культ боли и страсть к ней приходят поздно. Сочетание усложняется всеми разновидностями ингредиентов. Религия, ум, культура всё это оттачивает наш инстинкт жестоким наслаждением.
Смирение это ли не высшее наслаждение отшельников? Это ли не что-то иное, от чего нас отвернул жестокий инстинкт? Как хорошо причинять себе боль, не так ли, мадам Ерикова? Вы русская, вы понимаете это лучше, чем французы, хотя среди них есть хорошие мастера психологии пыток.