Луи Шадурн - Хозяин корабля стр 21.

 Я вас умоляю,  прогремел Трамье,  это для того-то, чтобы переспать с женщиной, нужно верить в первородный грех.

 Я говорил о любви; я не говорил о порядке, обязанности и других почтенных вещах. Я говорил,  подчеркнул Ван ден Брукс,  что в наши дни и на протяжении веков идея греха неотделима от идеи любви, что она разжигает любовь, она её отравляет, и нет сегодня без неё великих страстей.

 Это, без сомнения, потому, что их так мало,  заметила Мария.

 Ба!  сказал Леминак.  И что вы скажете о великих языческих влюблённых, о Геро и Леандре, об Энее и Дидоне; что скажете вы о Федре?

 Что касается последней,  перебил Хельвен,  я знаю только одну, и эта фигура католическая: та, что у Расина.

 Насчёт остальных,  ответил Ван ден Брукс,  давайте разберёмся. Я сказал, что сегодня, хотите вы этого или нет, любовь и грех соединяются. Я не говорил, что любовь не существует без этой нравственной концепции. Ей-Богу, существует. Кто отрицает? Тот, кто изобрёл грех, создал самое красивое любовное изобретение: он открыл новое блаженство. Что же касается Алексиса или Дидоны, то они оба выдали в своих бессмертных жалобах тайну их божественных мучений: я вижу там древнее лицо любви; оно просто и дико, как у юношей. Но современное лицо любви испещрено маленькими глубокими морщинами. Её рот прекрасен издалека, но приглядитесь к нему вблизи: вы увидите горькие морщины; под её влажными глазами тёмные круги. Древняя любовь чахла от невинного плотского желания; современная любовь чахнет от собственного желания и пренебрежения. Она жаждет и упрекает себя за это; она хочет и всё равно колеблется; она протягивает губы к чаше и в ужасе отстраняет их. Её поцелуи есть спасение смерти: это вкус, который не был знаком язычникам.

 И из-за которого они не стали бы нам завидовать,  вставил Трамье с несколько раздражённой уверенностью.  В самом деле, Ван ден Брукс, эта религия греха есть великое безумие. Она отдаляет человека от всего естественного, от всего, что должно служить целям рода человеческого. Она делает любовь вещью секретной, постыдной, хитрой. Любовь,  продолжал Трамье, возвышаясь, и его пенсне пророчески вздрогнули,  любовь, это великолепие молодых и ясных тел, высший дар под солнцем, это

 Великая стервозность, вот и всё,  понизил голос Ван ден Брукс.  Дорогой Трамье, вы великолепный врач и определённо хороший отец в семье, но я не советую вам внедрять своим скальпелем коллоквиумы в настоящих любовников.

Трамье с болью прошёлся по палубе и прислонился к поручням.

 Признайте,  возразил Леминак,  что это понятие греха, отравившего любовь смесью опасности и тонкости, признайте, однако, что это не такое уж великое благодеяние. Когда всё станет легче, проще, человечнее

 Вы, вы не станете возлюбленным,  сказал со странной улыбкой Ван ден Брукс.

Хельвен и Мария Ерикова молчали.

Ван ден Брукс вытряхивал пепел из трубки на лицо молчаливого моря. Леминак взял Трамье за руку и бодро советовал ему пойти сделать успокаивающий вишнёвый флип, чтобы уйти от первородного греха и любовной софистики. Их шаги звенели на покрытых медью ступеньках, направляясь к маленькому бару.

Под обнажённым небом молодой человек остался рядом с Марией. Он упал на колени перед ножками переставшего раскачиваться кресла-качалки.

 Не знаю, грех ли это,  прошептал он,  но я вполне уверен, что

 Не договаривайте,  сказала она.

Луч милостивой звезды заиграл на её влажных губах, под её сверкающими зубами и на пенистых гребнях волн

Глава XI. Бразильская рабыня

 Я Вам скажу,  заявил Леминак, взболтнув при этом своей излюбленной палочкой яйцо, вишню и дроблёный лёд в никелевой посуде,  я Вам скажу,  после каждого слова он скандировал энергичным рывком,  что она любит этого англичанишку.

 Сомневаюсь,  глубокомысленно отозвался Трамье.

 Почему же вы сомневаетесь?

 Сомневаюсь, потому что сомневаюсь.

 Изъявление веры, доктор, это серьёзно.

 Если хотите, допустим, я сомневаюсь в этом, потому что это мне не нравится.

 Это вам не нравится, доктор? Откуда такое чувство?

 Молодой человек, во мне нет аналитической жилки. Но этот англичанишка виден мне лишь с одной стороны.

 А мне,  сказал Леминак,  мне он виден со всех сторон.

Он добавил, словно это утверждение было гипотезой, удовлетворявшей всем его суждениям:

 Он художник.

 Художник,  сказал Трамье.  Кто когда-нибудь видел его живопись? Целые дни он проводит на палубе, словно борзой, на коленях мадам Ериковой. Чёрт меня возьми, если он когда-нибудь писал марины.

 Есть художники, которые не писали ничего,  прошептал Леминак, осторожно крутя металлический конус, в котором готовился молочно-белый напиток.

 Они ещё опаснее,  нравоучительно прибавил доктор.  Однако скажите, Леминак, это вас озаботило?

 Едва ли,  отозвался адвокат.  Просто психологический вопрос, который хотелось бы изучить. Вы же знаете, что моя профессия

 Да,  сказал Трамье.  Но не утомляйте себя. Я ясно вижу эту маленькую игру. Кстати, вы ведь знаете, что мадам Ерикова обладает несколькими миллионами

 Чёрт,  доверил Леминак свои мысли горелке.

 Совершенно верно, и землями в Сибири или на Кавказе, не знаю. Если сердце говорит вам Ах да, я забыл о плантациях в окрестностях Австралии

 Сердце не умеет говорить громче разума, увы, дорогой доктор. И мой разум

 Твой твой твой, оставь это. Я знаю, о чём ты говоришь. Мадам Ерикова не любит Хельвена. Она не любит Ван ден Брукса. Она не любит меня, увы.

 Кто знает?  польстил ему Леминак.

 Тщетно Она не любит никого только вас, может быть. Смотрите, вы молоды и уже член коллегии адвокатов, в любом случае, будущая гордость. Дело Соливо-Депрешандьё вознесло вас на небеса. Мария Ерикова знает; она следила за всеми слушаниями. Душевно вы не

 Больной

 Даже скорее

 Здоровый

 Чего вы хотите ещё?

 Чтобы она меня любила.

 Она полюбит Вас. Надо только знать, как это сделать. Слушайте

Как только Трамье, поправив шатающиеся пенсне, тихо наклонился к Леминаку, дверь бара открылась от порывов солёного ветра.

Ван ден Брукс вошёл, слегка согнувшись из-за своего высокого роста. Несколько мгновений он стоял на пороге, глядя на двух приятелей. Его золотистая борода переливалась под светом электрических ламп.

 Флипа?

 Нет, чистой вишни. О чём вы только что говорили?

 О женщинах.

 Дети,  сказал Ван ден Брукс.

 Мы уже не младенцы, дорогой месье,  жеманно шепнул Леминак.

 Если ему верить, он единственный, кто понимает женщин,  язвительно заметил профессор.

 Увы!  вздохнул Ван ден Брукс.

 Расскажите же нам о своих удачах,  весело настаивал Леминак.

 Они не заставят вас смеяться,  сказал торговец хлопком.

От вида зелёных очков у Трамье и Леминака пропало даже желание смеяться. Этот дьявол в человеческом облике действительно не знал, что значит быть смешным.

 Хорошо,  сказал Леминак,  какая была наиболее любима?

 Вы хотите это узнать?  спросил торговец.

 Мы хотим это узнать,  настаивал доктор.

 Она работала на кофейной плантации где-то там, в штате Сан-Паулу. У неё были глаза кофейного цвета с золотистым блеском данцигской водки. Она была прямой, словно стебель тростника, и гладкой, и блестящей, и волосы её были не курчавыми, а заплетёнными вокруг ушей с медными дисками. Она жевала бетель, сделавший её зубы чёрными, и неподвижно танцевала ужасные танцы глянцевитым щитом своего живота, опершись на свои лодыжки, под звук кислых флейт. Любовь рядом с ней имела вкус, который вы никогда не познаете, мои бедные друзья, и, когда она удерживала мужчину силой своих круглых бёдер Я иногда для порядка дрался

Однажды вечером, когда я лежал рядом с ней на раскладушке, я заметил, что она притворяется спящей. Я всё ещё бодрствовал, одновременно симулируя сон. И вот что я увидел: правая рука, томно свисавшая над землёй, осторожно поднялась, и очень естественным жестом, жестом сонной и нежной женщины, она провела рукой под подушкой, а затем вытащила её с бесконечной предосторожностью. Я недоверчиво схватил её запястье и сжал его так, что она издала крик, от которого кровь застыла в моих жилах. Продолжая изо всех сил удерживать её, так как она боролась, я смог включить свет и увидел, что она лежит у моего изголовья.