И вот в надежде на то, что это позорное явление можно будет объяснить высоким процентом умственно-отсталых учеников в нашем классе - нас подвергли обследованию психиатра.
Психиатр - деликатный печальный человек в темном костюме четверками вызывал нас в класс и задавал различные вопросы.
Первый из них: часто ли мы страдаем головными болями?
На это почти все отвечали утвердительно, демонстрируя ему шишки и другие травмы, полученные на футбольной площадке.
Затем он осведомился, сколько нам лет, есть ли у нас родители, бывали ли мы жертвами несчастных случаев, приходилось ли нам переносить тяжелые заболевания, а также не испугались ли мы чего-нибудь в прошлом.
Мы честно поведали ему, как напугал нас пан Жвачек, когда принялся расспрашивать о придаточных предложениях. Пендзелькевич подробно рассказал о том, каким страшным ударом было для нас поражение Валясека на олимпийских играх в Риме и Эдмунда Пентковского в поединке с американским дискоболом.
Психиатр закашлялся и прервал нас:
- Это горе пережил тогда весь наш народ. А я хочу узнать о несчастьях более личного порядка.
Тогда Засемпа рассказал ему о проколе велосипедной шины, Слабый - о том, как во время тренировки он порвал штаны, Бабинич - о парикмахере, который, замечтавшись, остриг его наголо, Зимный - о плаще, сшитом ему родителями «навырост», а Врубель - о том, как родители конфисковали ужа, которого он воспитывал.
А потом - уже все вместе - мы поведали ему, какую травму нанес нам уход пани Лильковской.
Однако психиатр этим не удовлетворился и принялся допытываться, не бывают ли у нас по ночам кошмары и не кричим ли мы во сне.
Чтобы доставить человеку удовольствие, мы ответили утвердительно, и он потребовал, чтобы мы поподробнее передали ему содержание наших сновидений. Я рассказал ему об одном из своих ночных кошмаров, когда мне привиделось, будто Жвачек заставил меня выучить на память две строфы из стихотворения. Пендзелькевичу же приснилось, что его по ошибке включили в состав хора.
Но по выражению лица психиатра мы поняли, что этого ему мало, что переживания наши не кажутся ему достаточно серьезными и, следовательно, нас, того и гляди, признают нормальными. Ну, тут уж мы для собственного спасения принялись придумывать более эффектные переживания.
Слабый рассказал о страшном случае с его дядей, который на маслозаводе упал в котел со сливками, и поведал о трагических последствиях процесса трения при стирке брюк в бензине, в результате чего произошло самовоспламенение соседа Пендзелькевичей.
Психиатр с интересом прислушивался к нашим рассказам. А мы все несли и несли ему всякую чушь, тихо радуясь, что все сошло благополучно
Увы! Несмотря на все усилия, обследование дало, с нашей точки зрения, резко отрицательные результаты.
Психиатр объявил, что все мы отличаемся живым умом, хотя наши интересы и не всегда развиваются в желательном направлении. Однако он тут же приписал нам мифоманию, неукротимую фантазию, а также внутреннюю несобранность, которая объясняется отсутствием достаточной педагогической опеки и подлинно-научного руководства.
Это был катастрофический диагноз. Прямой обвинительный акт школе. И вот нами принялись руководить.
Для нашего класса наступили черные дни. Дир со всей присущей ему энергией принялся за дело. Сера и железо были пущены в ход. Чтобы изолировать от нас менее разложившиеся классы и облегчить слежку за нами, восьмой «А» переселили на первый этаж, поближе к учительской. Для нас, как определил пан Жвачек, была введена «форсированная программа обучения»: дополнительные занятия в целях пополнения недостающих нам знаний в объеме начальной школы.
Кроме того, был объявлен карантин, который заключался в том, что наш класс отрешили от общественной и спортивной жизни школы. Строгости усилились. Нашим классным руководителем был назначен известный своей твердостью пан Жвачек. Даже на спортивную площадку нас теперь выпускали, только построив парами и под надзором преподавателя.
Все это грозило не только полным нарушением нашего великолепного стиля, но и упадком спортивной формы, не говоря уже о потере возможностей сладостного безделья, которому до сих пор мы с таким упоением предавались в тенистых уголках Жолибожских садов, Белянского леса, на берегу Вислы или в уютных двориках.
Но это было еще не самым страшным. Была запятнана наша честь! Мы жестоко страдали от унижения и стыда, от того, что позволили свернуть себя в бараний рог и напялить на шею ярмо. Нас, старую гвардию, нас, знаменитую компанию бездельников, заставили работать, как каких-то несчастных зубрил!
История эта получила широкую огласку не только в школе, но и за ее стенами. На нас смотрели кто с насмешкой, кто с сочувствием. А это злило нас больше всего. Наш класс называли «восьмым влипнувшим», «карантинным»
Большая часть класса с тупым безразличием подчинилась насилию. Ребята смирились и взялись за зубрежку. Но наша знаменитая шайка бездельников' не могла снести подобного позора. Всеми силами мы старались улизнуть от внимательных взглядов гогов, с тем чтобы сообща обдумать способы спасения.
Собрания наши проходили в основном в Коптильне - небольшом здании в нашем школьном саду. Когда-то во время оккупации здесь тайно коптили колбасы. До наших дней сохранились еще черный закопченный потолок, разрушенная печь и множество крюков в стенах. В воздухе еще чувствовался чуть заметный запах дыма. В наши дни часть Коптильни была отведена под служебную квартиру сторожихи Венцковской. а остальная - под склад. Там хранился садовый инвентарь, соломенные маты, поломанные, предназначенные для сожжения скамьи и разный школьный хлам. Двери этого склада были на запоре, но в него можно было забраться, сдвинув одну из досок, которая держалась на честном слове, а точнее, на единственном гвозде.
Это был великолепный приют. Сторожиха Венц-ковская сначала сердилась и пыталась нас выжить, но потом мы нашли с ней общий язык. Несколько пакетов крупы, хлебные корки и остатки завтраков решили дело в нашу пользу. Она была страстной любительницей домашней птицы, которую содержала в большом количестве, из-за чего у нее были постоянные стычки с Диром. Но ему трудно было бороться с Вейцковской: у нее имелись перед школой несомненные заслуги. Вместе с мужем она во время оккупации сберегла различные школьные коллекции, ценные приборы физического кабинета и химической лаборатории и даже спасла школу от пожара. Ее муж, можно сказать, отдал за это жизнь: арестованный немцами, он погиб в лагере.
Да, одолеть Венцковскую было трудно, тем более что без нее школа не была бы школой. Ну, а мы, конечно, сделали из этого соответствующие выводы и старались поддерживать с ней хорошие отношения. Впрочем, это оказалось нетрудно. Нужно было лишь время от времени проявлять заботу о ее птице и приносить ее питомцам соответствующую дань. Называлось это у нас «жертвоприношением богу Птах».
Вторым нашим пристанищем была так называемая Обсерватория, или маленькая комнатка с застекленной крышей на школьном чердаке. Во время войны немцы, превратившие школу в казарму, организовали там пост противовоздушной обороны. В наши дни, помимо различного школьного хлама, здесь было нечто вроде кладбища неудачных произведений, созданных на уроках труда. Проникнуть сюда было нетрудно. Для этого надо было только попросить у Венцковской ключ.
Впрочем, мы предпочитали Обсерватории Коптильню. Коптильня принадлежала нам, и только нам, а уж одно это создавало какое-то особое настроение. Места здесь было много, соломенные маты служили великолепными лежанками, а труба обогревала лучше печки. Только сильные морозы выгоняли нас отсюда и вынуждали оккупировать Обсерваторию, где имелось центральное отопление.
Поэтому я очень удивился, когда на третий день после объявления карантина Засемпа на большой перемене озабоченно объявил:
- Друзья, сегодня мы собираемся в Обсерватории, занимайте места, а я скоро приду.
- Почему в Обсерватории?
- Потом узнаете.
- Что-нибудь случилось?
- Да.
- Что-нибудь неприятное?
- Пожалуй, - пробормотал он, но от дальнейших объяснений уклонился.
Обсерватория, как всегда в погожие дни, когда школьники все перемены проводили на спортплощадке, была пуста. Но не прошло и двух минут, как на скрипучих ступеньках послышались твердые шаги и перед нами предстал розовощекий, чернобровый юноша, с волнистыми волосами. За ним в Обсерваторию с чрезвычайно серьезной миной проскользнул Засемпа и старательно закрыл за собой дверь на задвижку.