Ты долго смотришь в потолок, Джимми, потом ты куришь и скрипишь зубами. Ты уходишь в кабинет, к окну. Я знаю, что ты там делаешь, любимый. Ты считаешь окна напротив. Напротивкухаркина комната, моя спаленка, окно коридора и еще одно... или не одно? Я теряю сон, когда тебе плохо. Что делает человек, которому плохо? Он зовет маму. Я зову маму уже семнадцать лет. Ты никогда не зовешь маму, котик.
«За что ты так ненавидишь предков, милый?»
Тебе плохо слишком часто.
Ты шизанулся, зверюга? Почему ты сорвал со стены все мои снимки? Кто их мог увидеть, кроме тебя, любимый? А твоя мамочкаразве она недостойна хотя бы одной фотографии на память?
Я колочу кулаками в дверь этажом выше. Колочу, пока дверь не проваливается внутрь. Спина соседа Витеньки качается в полумраке. Он определяет меня по стуку шагов. Витенька наполовину мокрыйчинил кран. У него очередная печаль. Он показывает мне рваную книжку какой-то докторши Семеновой. У Витеньки серьезные траблы...
Он говорит и набивает мне папироску. Я даже не могу смеяться.
«...Тут, короче, я решил оздоровляться. Очищаться я решил. В смыслепо системе Семеновой. Чтобы половая сила и все такое, гы. Клизму одним словом, ага. Жанка, чай будешь?.. А накануне вдруг звонит мне ЖЭК. Жилконтора в смысле. И говорят трезвым таким басомэто вы заказывали столяра, чтоб стекло вставить?
Я им отвечаюточно, мы. Только это месяц назад было. Жилконтора икает, мать их, и говоритзавтра утром ждите. Но мы сперва позвоним. Жанка, я обрадовался, не стал отказываться. Вдруг и вправду придут окно менять? Утром встал и, пока желание не пропало, сразу к делу. Разыскал эту самую грелку... двухлитровую. Задумалсякакую воду-то лить? Вопрос деликатный, не у всякого спросишь. Позвонил вам, вниз. Никто не берет. Решил позвонить однокласснику, мы с ним с четвертого по восьмой класс дружили. Вместе за женской баней подглядывали, письками мерились, корочечел надежный. Кремень.
Поймал его удачно. Привет, говорю, ты не в курсе, в клизму кипяток или сырую воду можно? Он обрадовался так, Жанка. Ты не поверишь, как можно, оказывается, порадовать человека клизмой.
Слышь, брателло, кричит, я щас на совещании, у меня финны сидят, алкаши тупые, но я тоже хочу в этот подпольный клуб. Я о нем много слышал; это правда, что там крюки на стенах?
Вот так, Жанка, гы. Повесил я трубку, короче. Тебе сахара надо? Ой, а хочешь кулич? Кулич вон, с пасхи остался, клевый... Короче, решил я, что сам справлюсь. Налил воды полную грелку, присоединил, короче, кишку с насадкой... Лег на пол, штаны снял, грелку держу в руках. Чувствую себя полным кретином. Насадка в попу что-то не пихается. Вспомнил про крем. Из кремов нашелся диклофенак, апизатрон и тональный. Выбрал тональный. Как рекомендует Семенова, намазал насадку, стал мягко пихать себе в зад. Ощутил тяжкую долю педерастов. Блин, думаю, куда ж ее подвесить, чтоб, значит, вода вниз текла?..»
Витенька, замолчи, умоляю я. Ты шизанулся. Я уже не могу смеяться.
Так ты же не смеешься, удивляется он. А где Женька-го? Опять шляется? Вы бы сдали хоть одну комнату, все веселее стало бы. Вот я сдал, здорово. Каждую ночь трахаются...
Он нашел себе взрослую тетку.
Кто, Джим?! Быть не может.
Может.
Зачем ему взрослая, когда есть такая ягодка, как ты?
Витя, у тебя не бывает такутром проснулся, и нет причин жить?
Жанка, мне кажется, тебе пора с гашем завязывать. Ты ничем серьезным не балуешься?
Ты снова стебешься надо мной.
Жанка, в твоем возрасте почти все девочки и мальчики любят помечтать о смерти.
А в твоемуже не любят?
В моемуже любят жить.
А как жить, Витя? Так, как Джим, пить вискарь за сорок баксов, терять запонки золотые, или как тыкачаться в кресле на балконе?
А это одно и то же. Немножко разные способы бегства.
Витенька, вот скажи. Если бы тебе дали в руки яд, и можно подсыпать в стакан любому челу. И никто не узнает. Просекайлюбому, а? Ты бы смог кого-нибудь замочить?
А зачем?поражается он.
Как зачем? Вот представь. Любого. Тебя разве никогда не обижали? У тебя разве нет такого врага?
А разве станет легче?Сосед глубоко затягивается. Его глаза покрываются пленкой.
А почему ты не сказал, что людей убивать нехорошо? Или еще какую-нибудь лажу, в том же духе?интересуюсь я. Витенька, тебе пятьдесят три года, а мнесемнадцать. Почему ты мне не указываешь, что можно делать, а чтониизззяяяя?
Трава несет меня. Мы хохочем вместе.
Потому что... потому... Седой Витенька гнется пополам, табурет ломается под его тощим задом. Потому что мертвые не потеют.
Ему, наверное, кажется, что он только что сочинил иевьебенно свежую шутку. И вдруг меня не по-детски прошибает. Я вдруг четко, словно летела звездой, через три галактики, усекаю, что старый нарком прав. Да уж, блядь, мертвые не потеют.
Надо сказать Джиму.
Зачем я на тебя вылила спои помои, звереныш? Первые дни у тебя я рыдала в подушку. А ты гладил меня по голове. Ты ни о чем не спрашивал, Джимми. Пока я не пролилась сама. Блядь, меня прорвало, словно снесло крап в душевой. Я залила тебя по уши своими траблами. А вдруг ты не с Лапой? В этот момент я ее почти люблю.
«Почему ты так боишься фотоснимков, любимый?»
Лапа
Я медлительно складываю салфетку, собираюсь в уборную. С крайне ответственным видом я намерена прошествовать по красной дорожке и величественно спуститься на девять ступенек. Не торопясь, поднимаюсь из-за столика, держу осанку, цокаю каблуками. Я спускаюсь ниже этажом. Как минимум, четверо мужчин в зале занимаются со мной сексом. Включая саксофониста, кажется, его инструмент икает.
Нижекачаются дверцы с буквами «М» и «Ж», еще там общая комната с голубыми ракушками умывальников, розовым мылом и хромированными штуковинами на самолетную тематику. Дверцы следом за мной покачиваются, словно смеются. Или вздрагивают в сонном ожидании. Такого спектакля они еще не видели...
Один взгляд назад, сквозь иллюминатор.
Ты спускаешься следом и, войдя, сразу же обхватываешь меня, и уже не отпускаешь. Я в этот моментеще киваю себе в зеркале, склонясь над умывальником, и засекаю краешком сознания твое искаженное нетерпением лицо...
Я пытаюсь затащить тебя в кабинку, но у тебя потеряны все ощущения, кроме желания. Ты одним движением освобождаешь мою грудь, сразу от всего, и, развернув меня, как мягкую куклу, усаживаешь на стойку. Ты так стремителен, так внезапен и целуешь... в своей обычной звериной манере, грубо, нагло, покусывая... а руки уже ощупали соски и раздвигают мне ноги.
Я не успеваю ничего предпринять, даже вдохнуть воздуха, и чувствую, как рвутся колготки, петля ползет по бедру, по колену изнутри, крошечной серебряной змейкой, ее уже не остановить, но мне наплевать... поскольку все органы чувств, все остатки серого вещества заняты только тобойгорячим дыханием, слегка винным, слегка табачным, твоими жадными пальцами, которые отодвигают полоску трусиков... Затем я подпрыгиваю от толчка, ты зажимаешь мне рот и, тихонько прикусывая ухо, шепчешь: «Молчи, молчи, все уже, моя...», и придавливаешь меня членом, глубоко, без движения, а потом дико дерешь меня, иначе не сказать, только так, в этом нет ничего милого и слащавого, и...
Я подвываю сквозь твою ладонь, прикусывая, утыкаясь, и слезы застилают свет неона, и еложу головой по зеркалу сзади... Ты кривишься от шума, одним махом стаскиваешь меня вниз и несешь в кабинку. Ноги не держат, что-то падает, кажется, хромированная урна, здесь все, как в самолете... Я хватаюсь за стены, за кафель и что-то неразборчиво бормочу, а ты неразборчиво отвечаешь. Языки заплетаются, а ты безудержно имеешь меня, как хочешь. А я знаю, что ты хочешь, и что ты будешь вытворять все, что придет в голову.
Позже кто-то спускается и деликатно нас не замечает. Мы возвратимся наверх, где чинно попросим кофе с пирожным, завершим обед, слушая джаз, друг напротив друга. Я буду трогать под столиком разорванные чулки, а тыс ухмылкой наблюдать за мной...
Я ловлю себя на том, что слишком часто застываю. Думаю о тебе. Ты украл меня...
Снова в этой странной, чудовищной квартире. К ней невозможно привыкнуть, но тянет туда неимоверно.
...Ты раздеваешь меня в прихожей догола...
Почему-то мне не страшно при мысли, что ты меня ударишь. Ты говорил мне, что женщины любят, когда их бьют. Меня никогда не били; я даже представить себе не могла, что мужчина останется со мнойпосле того, как поднимет на меня руку.
Но мне не страшно. Мне не терпится начать. Ты завязал мне глаза. Только теперь я понимаю, как влипла. Нагишом, в незнакомой квартире, наедине с твоим дыханием. Не только дыхание, еще щетина и легчайшие касания твоих губ.
Мы виделись дважды, и оба раза я постеснялась попробовать твои губы на вкус. А теперь я раскрываю рот в тщетной надежде. Потому что твоя щетина и твои губы скользят по впадине моего позвоночника. Все ниже и ниже. Потом ты перебираешься ко мне на грудь.
Очень мягко ты берешь меня за кисти, поднимаешь обе руки вверх, и... Твой шершавый язык ящерицей проносится по обеим подмышкам.
Мне хочется заорать. Каждый волосок на моем теле в эту секунду стоит дыбом. А еще мне неловко... Если ты опустишь руку вниз, ты сразу поймешь, как я влипла... в тебя.
Где-то далеко щелчок. Это наручники. Ты наклоняешься и жарко говоришь мне в ухо;
Если ты пошевелишься, я тебя изобью...
Редкое мгновение, когда янастоящая. Я не притворяюсь, я живу, вдыхая вонь этого города. Ты замер в проеме: стройный силуэт, взъерошенная голова, широкие плечи, огонек сигареты, босые ноги. Твоя старая квартира мастерски отделана, точнеемастерски спрятаны всякие хитрые штучки, вроде полов с подогревом. Дистанционные выключатели, нагрев воды, потайные колонки с транс-музыкой... Ты подглядываешь за хрипами расчески, за плавными движениями моих рук, за шорохом нейлона на ноге, за подкрашенными исцелованными взасос губами, следишь за всеми открытиями, как трепетный живописец...
Мне страшно привыкать к тебе.
Но я не отступаю. Впервые за... за много лет в моем ровном существовании появился мужчина, которого надо разгадывать. Почти мальчик, но не это важно.
Мой мужэто не тот человек, которого можно бесконечно дурить. Собственно, его вообще нельзя надурить, не стоит и пытаться. И даже не потому, что он подвержен припадкам параноидальной подозрительности, в отношении меня тут все несколько сложнее. Когда все начиналось, я честно предупреждала, что могу сделать больно. Но сама боли не потерплю. Мне уже хватит, наелась. Я хочу наслаждаться, сколько мне осталось. Хочу получать кайф от мира, а не зуботычины и нравоучения. Все, что у меня есть, это благодаря предыдущему замужеству. Патрик поступил благородно, отписав мне долю, которую я заслужила, раскручивая в России его бизнес. У меня достаточно денег, чтобы не хвататься за первые попавшиеся штаны. Все, чего мне не хватает, это защищенности.
Я могу напутать. Возможно, я сказала мужу не совсем так. Наши объяснения происходили в одном восхитительно закрытом санатории. Какой-го дьявол меня туда понес, меня там едва не изнасиловали и не убили. Но благодаря нынешнему мужу все обошлось. Он меня спас. Можно сказать и так.
Защищенностьэто единственное. Ты сумеешь меня защитить? Но я никогда в ответ не буду только твоей. Что ты получишь взамен своей заботы?
Наверное, тоже заботу. А что такое семейная жизнь? Аморальный напыщенный бред с маленькими ежедневными драмами. Забота друг о другепожалуй, это единственный достойный якорь. Ах да, еще секс.
Прочееот лукавого.
Но мальчик меня тянет все сильнее.
...Теперь Джим пугает меня по-настоящему. Не видя ни зги, я могу сказать с уверенностью, что вокруг меня горят три свечи. От их неровного жара еще холоднее ногам...
Он поднял мои руки вверх и закрепил цепочку наручников высоко над головой. Я не понимала, как это получилось, пока не обожгла спину о ледяной дверной косяк. Каким-то образом он закрепил наручники за верхнюю петлю на двери ванной.
Тебе страшно?Его губы так близко, что я
невольно тянусь своими ему навстречу.
Но вместо губ встречаю ладонь. Его ладонь целиком закрывает мое лицо. Мне хочется кричать от удовольствия.
Тебе страшно, сучка?
Да... мне нравится...
Когда все закончится, я его спрошу. Но совсем не о том, о чем намеревалась поговорить вначале. Уже поздно, стропы обрезаны. Мы летим, схватившись в обнимку, без парашютов.
Я спрошу его про девочку.
Впервые я столкнулась с ней, когда ты провожал меня к выходу по бесконечному, почему-то слегка изогнутому коридору. Паркет скрипел под ногами, вдалеке слабо горела лампа, мы обо всем перемолчали и переговорили и шли молча. Пахло двойственнокажется, сандалом и ванилью, и подгнившей, питерской стариной. Я ощущала затылком, спиной, попой твой холодный жар, твое вечно неутоленное свирепое желание. Ты ведь зол на женщин, мальчик.
Неожиданно меня ударило током. Из черной щели в боковой двери на меня уставились два огненных глаза. Что-то неправильное, кроме глаз. Я не успела уловить, что именно.
Кто там? Кто там был, милый?
Не знаю.
Там кто-то смотрел, за дверью.
Ты ошиблась, в коридоре нет дверей. Это просто рисунки.
Ты издеваешься?Я попыталась развернуться, но он властно увлек меня к выходу.
Лапа, это очень старый дом. Здесь всякое случается. Он вытолкал меня в прихожую. Не слишком сердечно.
Прихожаятоже необычное место. Здесь нет окон и очень плотно притерты тяжелые двери, снаружи они обиты толстым дермантином. Но лампа под потолком, фонарик в фигурной медной оплетке, почему-то раскачивается. Будто дует ветер. Вместе с лампой раскачиваются наши тени. Здесь это зеркало, оно мне не нравится. Старинное сероватое зеркало с мрачным вензелем, вплотную к супермодному гардеробу, с автоподсветкой и своими бесконечно-подсвеченными, внутренними зеркалами.
Не пудри мне мозги. Это ведь... это твоя девушка?
Зачем ты лезешь туда, куда не надо? Слышала сказку про Синюю бороду?Он еще шутит, негодяй.
Просто мне неприятно... неприятно сознавать, что кроме нас...
Это случайно. Она... она не должна тут быть сегодня.
Я заглянула ему за спину. Темный поворот коридора, никаких дверей. Масляно блестящая стена, в подписях и каракулях.
Джим, почему так резко? Она ревнует?
Я вспомнила ее яркие глаза, в которых внезапно отразился свет. Джим, заходя следом за мной в коридор, коснулся выключателя. Скорее всего, девушку ослепило, ее зрачки были как гвоздики.