Да, ты права, дорогая, и брови его вновь дружно поползли вверх.
На сей раз, дорогой, она осторожно отложила в сторону нож и вилку, я говорю серьезно.
Никто в этом не сомневается, успокоил он ее и аккуратно разрезал на маленькие кусочки бифштекс на тарелке.
Вооружившись вилкой, она тоже стала есть, энергично двигая костлявыми руками. Костюм с длинными рукавами не скрывал худобы и сухости рук, и, когда она проглатывала кусочек, кадык ее живо двигался так, что сразу было заметно, какая у нее тонкая шея.
Ты не проработал ни одного дня за пятнадцать лет, дорогой, и я не обмолвилась об этом ни словом, но
Над ними нагнулся официант.
Бутылка пуста, мистер Худ, заказать еще одну?
Дорогая, ты хочешь еще вина?
Да. И она допила свой бокал.
Официант прошествовал в глубь зала, чтобы принести еще бутылку бургундского.
Я пристально наблюдала, призналась женщина. Всякий раз, как Лаура Чапин появляется, ты так светлеешь. А к вечеру, когда пора уходить, хватишьсяни тебя, ни ее. Странное совпадение, не находишь?
Он спокойно ел, наслаждаясь пищей; здоровые, розовые щеки ритмично двигались, а зубы отдавали должное бифштексу, со вкусом перемалывая его.
Каждую неделю она меняет наряды, чтобы продемонстрировать понагляднее свои прелести. А показать в самом деле есть что.
Мужчина засмеялся.
Да, ты права. Разговаривая с ней, он постоянно улыбался, потому что точно знал: его улыбки действуют на нервы этой худосочной женщинеи был очень этому рад. Действительно, дама солидная.
Больше мы туда не пойдем играть в бридж! заявила она. В этом доме меня давно заедает скука. Вот мне и пришла в голову неплохая идеяне перестать ли нам вообще ходить туда.
Как скажешь, дорогая, вновь улыбнулся он. Моя главная забота состоит в том, чтобы сделать тебя счастливой, все об этом знают.
К чему такие высокие слова? Не делай из себя посмешища.
Вино, сэр.
Оба с интересом следили, как официант разливает вино по бокалам.
Еще один бифштекс для миссис Худ? снова предупредительно навис над ними официант.
Да, прошу вас.
Опять они завороженно взирали, как он выкладывает на тарелки толстые, необычайно аппетитные бифштексы, осторожно поливает соусом, сноровисто добавляет гарниркартофель с горошком, зажав в одной руке ложку с вилкой.
Потом она смотрела, как ее сотрапезник разрезает мясо на своей тарелке.
И ты ешь! не выдержала она. Спокойно ешь?..
Он кивнул, улыбнувшись. На полном, красном уже лице небольшой рот постоянно растягивался в улыбке, которой все только способствовало: и маленькие, как у мальчика, белесые брови, и ясные голубые глаза, и наморщенный нос.
У тебя никогда не бывает несварения. Ты жрешь, как лошадь, дорогой, и никогда после не маешься желудком и даже не поправляешься. Ты по-прежнему такой плотненький, такой поджарый. А ведь тебе уже сорок три. Она невольно улыбнулась в ответ на вечную его улыбку. Был бы поосмотрительнее, жил бы уже на крекерах и сельтерской, а не сжирал и не выпивал столько.
Он согласно кивалего явно забавляли слова жены.
Так ведь я очень берег себя смолоду. Кто я был? Честный, бедный парень. Вот и вел честную, нищенскую жизнь. Он фыркнул. Так и шло, пока не осознал, что дальше нельзя, дорогая. Прозрение наступило в пятнадцатилетнем возрасте.
Подошел официант, долил вина в бокалы.
Нравится ли вам вино, мистер Худ? осведомился он.
Превосходное вино. Очень удачная бутылка.
Официант, кивнув, с торжественным видом удалился.
Что ты будешь делать, дорогой, заговорила она, наклонившись к столу и глядя на мужа в упор (он лишь снова убедился, какие у нее редкие ресницы и невыразительный, сухой взгляд), если я вдруг заявлю тебе: «Больше не получишь от меня ничего, иди и сам зарабатывай!»? Ну, что ты тогда поглощать станешь?
Буду ходить в те же рестораны, дорогая, спокойно ответил он.
Работать, конечно, не будешь, дорогой, зачем себя утруждать.
Он широко улыбался жене.
Конечно нет. Вокруг полно людей, готовых заплатить за мой обед, у меня много друзей.
Но ты ведь уже не так хорош. Сжимая пальцами салфетку, она вытирала рот. Вовсе не так уж хорош.
Да, ты права, дорогая. Он выпил полбокала.
Жил за счет женщин всю свою жизнь, дорогой. Целых семнадцать лет тебя поддерживала твоя тетка Маргарэт. Ты носил костюмы от «Брукс бразерс», ел в дорогих ресторанах и никогда палец о палец не ударил, чтобы самому помочь себе. Абсолютно ничего не делал! Разве что по вторникам вечерами наносил ей визиты да помнил, когда у нее день рождения, чтобы вовремя поздравить.
В апреле. Девятого апреля день рождения моей дорогой тетушки Маргарэт.
И еще твоя кузина Она и ее знаменитый муженек.
Он с удовольствием елвсегда любил хорошую пищу, и все, что умел, так это вкусно поесть.
До чего вольготно тебе было в твоей семье при жизни твоей кузины, продолжала женщина. Да и делал ты кое-что, а не только ее день рождения помнил, дорогой.
Не стоит дурно отзываться о мертвых, посоветовал он с улыбкой на губах. Когда ты умрешь, тебе вряд ли будет приятно сознавать, что твои знакомые сидят в ресторане, где полно посетителей, и перемывают тебе косточки.
Когда я умру, возразила она, мои знакомые, сидя в ресторане, скажут: «Боже, какой же дурой она была!» и будут отчасти правы, но не совсемведь они всей истории до конца не знают.
Он игриво похлопал ее по руке.
К месту ли вульгарность, дорогая, в таком дорогом ресторане?
Повезло тебе, должна сказать, что в этом мире полно женщин с приличными доходами.
Хм ты уверена?
Едва ты поступаешь на работу, как тут же находишь предлог, чтобы поскорее от нее отделаться. Ты из тех, кому всегда удается ловко избежать ответственности. Тебе уже сорок три, и ты сожрал гораздо больше любого мужчины в Нью-Йорке, дорогой. А сколько работал? Кот наплакалменьше любого здорового мужчины во всей стране.
Просто я вел удачливую жизнь. И он с улыбкой поднял бутылку, чтобы налить себе еще бокал вина.
Подошел официант, убрал грязную посуду; затем принес десерт, разлил по чашечкам кофе и удалился.
Ты сутенер, дорогой мой, бросила ему жена жестокое обвинение прямо в лицо, не спуская с него осуждающих глаз.
Он спокойно помешивал ложечкой кофе.
Ты сутенер, которому нравится изысканная пища, тонкие французские вина, и ты всем этим наслаждаешься вот уже двадцать пять лет. Тоже размешивая кофе, она говорила тихо, не повышая голоса, чтобы не выделяться среди посетителей, не заглушать обычного благовоспитанного гула за столиками. Шесть лет назад ты влюбился в Эдит Бликер, и это была твоя первая и последняя любовь в жизни; но ты позволил ей уйти от тебя, потому что тебе пришлось бы работать, чтобы содержать семью, а со мной ты ни о какой работе и не думаешь. Для чего, скажите на милость?
Да, это моя привилегия, и он снова расплылся в улыбке.
Я утратила последние жалкие крохи уважения к тебе! голос ее прозвучал резко. Шесть лет живу с тобой, дорогой, и все эти шесть лет ты вызываешь у меня лишь отвращение.
Ты мне уже об этом говорила, ответил муж. Обычная беседа за обедом в семье Худов.
Где ты был сегодня днем? Впервые она осмелилась повысить голос. С кем ты был? Говори, но только правду!
Он опять улыбнулся, запас улыбок, судя по всему, у него был неисчерпаемым.
Как «где»? В музее «Метрополитен», в компании шести матросов.
Выпив кофе, она достала из сумочки пуховку, зеркальце, напудрила себе нос и вернулась к прежнему, ровному тону беседы за обеденным столом.
Ах, если бы ты хоть время от времени испытывал угрызения совести, стыд за свои поступки. Нет, ничуть не бывало! Ты нагло брал деньги у своей тетки Маргарэт, у своей кузины, и бог ведает, у кого еще, у скольких несчастных женщин, и вот теперь доишь меняи при этом никогда, ни на минуту не испытываешь раскаяния. Другой на твоем месте в ответ на все те оскорбления, которыми я постоянно осыпаю тебя, возмутился бы, вскочил, надавал мне оплеух Но только не ты, дорогой, такое не в твоем духе. Ты просто сидишь напротив, поглощаешь вкусные дорогие обеды, не оставляя после себя ни крошки, ни кусочка. У тебя, мой дорогой, абсолютно никакой гордости, ни капли. Ты мужчина только в одном.
Муж широко улыбнулся, наклонился над столом, дотянулся до ее руки, спокойно, нежно поцеловал ее. Выудил из сжатой ладошки двадцатидолларовую купюру, выпустил ее руку и положил деньги поверх счета, лежавшего на серебряном подносике официанта, не глядя на выведенные там цифры.
Но одного я не намерена больше выноситьтвоей измены. Теперь я окончательно решилась. Я прогоню тебя на улицу, на холод.
Не знаю, о чем ты толкуешь. Мужа ее строгие слова, по-видимому, забавляли еще больше, и он этого не скрывал.
Я просто не могу больше этого выносить! в отчаянии произнесла она, зная наперед, что все будет по-старому: все она будет прекрасно выносить и не сможет ничего с собой поделать. Знала, что и ему это отлично известно. Так вот, это мое последнее предупреждение.
Само собой, подхватил он, забрал три доллара из сдачи с двадцатидолларовой бумажки, сунул себе в карман. Официант вежливо ему поклонился.
Они встали и пошли к выходу.
И что ты собираешься сейчас делать? спросил муж.
Идти домой.
Так рано?
Да, так рано, мрачно подтвердила она, крепко сжимая его руку.
Он церемонно поклонился, открывая перед ней двери ресторана.
В своем завещании, сурово пообещала она, я не оставлю тебе ни цента! У тебя не будет ни пенни в кармане! Когда я умру, ты мне будешь больше не нужен. А теперь пошли домой, да побыстрее!
И, взяв друг друга под руку, супруги быстро зашагали к дому.
Сетования мадам Решевски
Телефон звонил и звонил в комнате, обитой шелком, где царил сон и через шторы кое-где пробивались лучи утреннего солнца, оставляя яркие зайчики. Элен, вздохнув, перевернулась на другой бок, нехотя, с закрытыми глазами потянулась к телефону и сняла трубку; не преодолев до конца дремы, приложила к уху.
Там, на другом конце провода, раздались горькие, глубокие рыдания.
Привет, мам. Она не разнимала век.
Элен, послышался голос мадам Решевски, как поживаешь?
Все хорошо, мам. Элен с удовольствием потянулась под одеялом. А сколько времени?
Девять.
Элен, скривившись, еще крепче зажмурилась.
Мама, дорогая, мягко произнесла она, почему ты звонишь так рано?
В твоем возрасте, рыдала мадам Решевски, я вставала в шесть утра и работала как проклятая, не покладая рук. Женщина, которой всего тридцать восемь, не должна тратить всю жизнь на сон.
Почему ты постоянно говоришь, что мне тридцать восемь? обиделась Элен. Мне, чтоб тебе было известно, тридцать шесть. Неужели так трудно запомнить? Тридцать шесть.
Элен, дорогая моя, холодно, со слезами в голосе откликнулась мадам Решевски, я это запомню.
Наконец открыв глаза, Элен медленно перевела взгляд на потолок, расчерченный солнечными линиями.
Почему ты плачешь, мам?
В трубке помолчали, потом рыдания возобновилисьискренние, отчаянные, правда, теперь уже тоном выше.
Что с тобой, мама, скажи наконец?
Мне просто необходимо побывать на могиле папочки! Так что приезжай немедленноотвезешь меня на кладбище.
Мамочка, вздохнула Элен, мне сегодня предстоит побывать в трех местах
Надо же! И это говорит моя собственная дочь! прошептала мадам Решевски. Моя дочь отказывается проводить родную мать к могиле отца! Уму непостижимо!
Хорошо, я готова, но только завтра, стала уговаривать ее Элен. Разве нельзя сделать это завтра?
Нет, только сегодня! долетел до нее из Манхэттена высокий, с трагическими нотками голос, такой же, как когда-то в старину, когда она выходила большими шагами на сцену. Сегодня, проснувшись, я услыхала чей-то голос: «Ступай к могиле Абрахама, ступай немедленно! Отправляйся к могиле своего мужа!»
Мамочка, тихо возразила Элен. Папа умер пятнадцать лет назад. Какая разница, когда к нему прийтиднем раньше, днем позже?
Ладно, успокойся! Мадам Решевски великолепно выразила в голосе обиду. Извини, что побеспокоила по такому пустячному поводу. Можешь идти куда хочешьна свидания, в салон красоты, на вечеринку с коктейлем Обойдусь. Сама съезжу на его могилу, на метро.
Элен снова закрыла глаза.
Ладно, приеду за тобой через час.
Вот это другое дело! решительно молвила мадам Решевски. И очень прошу тебя, не надевай эту отвратительную красную шляпку.
Ладно, не надену. Положив трубку, Элен снова легла
Ничего себе, машина, проговорила мадам Решевски, когда выезжали из Бруклина. На такой ездить только на кладбище!
Она сидела, как школьница, и по внешнему виду ей никак нельзя было дать семьдесят: элегантное котиковое манто, губы тщательно накрашены, стройные ноги в шелковых чулках. Она с презрением разглядывала салон, сиденья из красной кожи и никелированные части «роудстера» Элен.
Спортивная модель. Этот великий человек лежит в могиле, а родственники навещают его в таком канареечном автомобиле с открывающимся верхом
Другого автомобиля, мамочка, у меня нет. Элен, в дорогих перчатках, осторожно крутила баранку руляна нее приятно было смотреть. Мне вообще повезло, что его не отобрали.
Разве я тебе не говорила, что этот человек не для тебя? Не говорила? Мадам Решевски холодно смотрела на дочь серыми, глубоко посаженными, блестящими глазами, искусно подведенными. Сколько лет я тебя предупреждала? Я всегда была настроена против него. Разве не так?
Да, мамочка.
А теперь ты довольна уже тем, что он платит тебе алименты только за полгода, а не за весь год, горько усмехнулась мадам Решевски. Никто меня не слушает, никто, даже родные дети! Ну а теперь вам же приходится страдать.
Да, мамочка, ты права.
Ну а театр?! взмахнула руками мадам Решевски. Почему ты не занята этот театральный сезон?
Элен пожала плечами.
Пока не появилось для меня хорошей роли.
«Хорошей роли»! Боже мой! горько засмеялась мадам Решевски. В мое время мы играли по семь пьес за сезон независимо от того, устраивала нас предложенная роль или нет.