Я расслабился и смягчил голос. Мигом сделался другом. Коим, впрочем, и был.
Ведь я общался с милой Светой уже очень давно. Радовался ее успехам. Как не порадоваться за умного ребенка, особенно осознавая тот простой факт, что у меня, возможно, никогда и не будет детей?
Ты звучишь обреченно,тихо сказал я, поворачиваясь к ней.
Она уже вовсю смотрела на меня, раскрыв свои большие удивительно прекрасные глаза. Смотрела на меня, вцепившись пальцами за края скамейки. А затем резко отвернулась, понурила голову и печально вздохнула.
А как мне еще звучать, Вадим?грустным голосом спросила она.
Как человеку, который совсем недавно сдал все важные экзамены, причем на очень высокие баллы,просто и незатейливо ответил я.Звучать радостно, гордо. Многие были бы рады оказаться на твоем месте.
Да ну?она лукаво взглянула на меня, словно подозревая в чем-то нехорошем.
Это правда. Я иногда могу заболтаться и начать нести полную ахинею. Ну, даже не иногда, а всегда. Но все про это давно знают.
Я в примиряющем жесте поднял вверх обе руки.
Сдаюсь,весело проговорил я, улыбаясь.Расскажи лучше, в чем дело.
Она снова тяжело вздохнула.
Конечно, выпускницы с золотой медалью и с преотличнейшими баллами на едином государственном экзамене могут вздыхать столько, сколько их душе угодно, но в мое время так вздыхали лишь на следующее утро после тяжелейшего похмелья. И у отличников это самое похмелье было, пожалуй, самым многогранным и прочувствованным. Они словно отрывались после множества бессонных ночей, во время которых они постигали тот самый гранит науки, стачивая о него свои детские молодые зубки.
А потом выходили на свет, щурясь от яркого неприятного солнечного света и гордо потрясая отличными результатами недавно сданных экзаменов. Полуслепые, беззубые, ошалелые, но радостные что прям до ушей. А затем и пьяные.
Так что же изменилось?
Я не знаю, что мне дальше делать, Вадим я не понимаю смысла
Я оторопел. Замер от неожиданности, уставившись в одну точку. Это было донельзя неприятное ощущение дежавю.
Ведь такие слова я уже слышал. Они практически каждый день прокручивались в моей голове, бомбардируя мое измученное сознание все новыми и новыми вопросами. На которые я никак не мог найти ответа.
Мой кризис среднего возраста начался рано. Даже я это признаю. Конечно, некоторые шутят, что чем раньше начнешь, тем раньше пойдешь отдыхать, но мне почему-то кажется, что мое новоприобретенное депрессивное экзистенциальное состояние останется со мной на всю жизнь, постепенно трансформируясь во все новые диковинные формы. А пойду отдыхать я только в одно место.
В могилу.
Свет,я невольно произнес ее имя, а моя рука, также абсолютно невольно, потянулась к ее печальному лицу.
Вовремя себя одернул. Нельзя.
Почему все так произошло? И не показалось ли мне? Ведь кризис самоопределения возникает лишь в сознательном возрасте, когда мы отчетливо понимаем, что жизненная суетаэто, возможно, и тлен, но найти себя в этом странном мире все же нужно. А выбор, чем себя занять по-настоящему, не столь и велик.
Но в таком юном состоянии души? Сразу после школы?
Я вспомнил себя после школы, как я судорожно бегал по многочисленным вузам Москвы, пытаясь отыскать тот самый, мой, единственный. Как стоял в бесконечных очередях, чтобы мои выстраданные баллы по ЕГЭ переписали куда-то в их запутанные и созданные на коленках компьютерные базы (а чащепросто на бумажки). Как переживал, обновлял глючившие, не переживающие столь рьяного наплыва будущих студентов, интернет-странички учебных заведений. Как отдыхал, оставляя то страшное и неприятное школьное время где-то в прошлом.
Да, первая волна ЕГЭ была своеобразным экспериментом над живыми людьми. Интересным, волнующим, пробирающим до костей учеников и их родителей экспериментом. Никто не знал, как, что и куда. И все суетились в единой многообразной феерически сумасшедшей панике.
Короче, было весело.
Но даже если убрать всю эту новизну, все это повальное сумасбродство, то все равно останется тотальная занятость, посвященная выбору своего нового учебного пристанища. Я имею в виду, что тут не до сторонних мыслей, не до переосмысления сущности бытия, ты просто идешь по выстроенной (пусть и хреново) системе, не задавая себе и окружающим лишних вопросов.
Особенно если ты учишься хорошо. В таком случае все вообще решается за тебя на годы вперед. Никаких колледжейтолько вуз. О магистратуре подумаем потом. Об аспирантуре тоже. Об армии лучше вообще не думать. А о работе
Но мысли о том, что я, черт возьми, вообще делаю в этом мире
Мне жутко захотелось ее обнять. Утешить. Приободрить.
Но нельзя. Я люблю увлекаться совершенно в ненужную сторону.
А мы общаемся уже очень давно.
Объясни,попросил я ее нежным и спокойным голосом.
Она кивнула, раскрыла рот, но не произнесла ни слова. Запнулась о какую-то мысленную кочку. Я дал ей время собраться с мыслями, понимая, как непросто столь юному созданию рассуждать о столь неприятных жизненных материях. Особенно в то время как ей стоит просто жить и наслаждаться этой странной жизнью. А страдать уже потом. Будет время и причины.
Понимаешь,начала она, слегка дрожа от волнения и обуревавших ее тревожных мыслей.Все началось еще в прошлом классе, когда мы начали готовиться к выпуску. Готовиться к ЕГЭ.
Я понимающе кивнул. К такому масштабному событию всегда готовятся заранее. Нужно успеть намертво вдолбить в головы учащихся, в какие клеточки нужно вписывать данные, какие ручки использовать и прочие важные условности, которые, как думает наше мудрое государство, обязательно помогут детям в их будущей светлой жизни.
И сначала все было понятно. Привычно,продолжала она.Уроки проходили в повседневном ключе, а мы разучивали новые предметы. Но потом
Она разом притихла. Даже слегка всхлипнула. Или мне показалось?
Что потом?осторожно переспросил я ее.
Ты ведь знаешьона начала как будто издалека.Знаешь, что сейчас принято заниматься с репетиторами?
Я сказал, что знаю.
Эта зараза началась еще с первой волны ЕГЭ, сквозь жернова которой я осторожно пролезал. Тогда разом активизировались многие умные учителя, почуяв невиданную доселе денежную наживу. Я вспомнил, как некоторые из них, отличавшиеся бесчувственным, бессовестным характером, специальным образом давали меньше толковых объяснений на своем уроке, перенося свои бесценные знания на репетиторское поприще. Эдакий своеобразный учебный «донат»хочешь знать? Тогда плати.
Но тогда подобных людей попадалось немного, да и они особо не высовывалисьстарая гвардия добросовестных учителей еще давала о себе знать. С тех пор, конечно, многое могло поменяться, но постойте неужели?..
Сейчас нас уже практически не учат в школах, Вадим,бесцветным голосом начала излагать правду честная и добродушная девочка.
Теперь факты и признания лились из ее сознания ровным неиссякаемым ручьем. Стыд за собственное шаткое положение постепенно рассеивался, растворялся в океане мучительной депрессивной безнадеги.
Учителей, которые еще хотели нам что-то рассказать о своем предмете, потихоньку выжили, выдавили. Помнишь?она назвала знакомое мне имя.
Помню,подтвердил я грустным голосом.
Она называла и другие имена, фамилии, отчества. Называла так, словно это был лишь неуловимый след на потертых страницах Истории.
Мы начали приходить на уроки, не понимая, зачем мы туда ходим. Иногда доходило даже до такого, что учитель не приходил вовсе. Иногдаона всхлипнула, теперь уже взаправду.Приходил. Но невменяемый. Пьяный. В абсолютно бессознательном состоянии.
Я аккуратно и будто ненароком оглянулся вокруг. Я точно еще нахожусь в одном из самых известных и почитаемых ранее наукоградов страны? Это действительно наша текущая реальность?
Но не все же учителя такие?я не мог найти подходящих слов.
Я был донельзя потрясен.
Она слегка качнула головой.
Не все. Но теперь уже многие. Кто-то еще пытается нас научить действительно важным, интересным вещам, но их крайне недолюбливают. Все. И ученики тоже.
Я нахмурил брови от удивления.