Зарублю! хриплым голосом пообещал тот, что ранее не произнес ни слова.
По выговору его было слышно: вот это варяг, плохо владеющий славянским языком и едва уразумевший ход беседы. Но это слово он произнес с той легкостью, какую дает прочная привычка.
И по глазам его, полным равнодушной решимости, было видно: угроза не пустая.
Молодайка со стариками посидит, пока все дело не сладим, сказал тот, что под бармицей. А ты будь умником. Полезешь в дракусиротой останешься.
И то ненадолго! хмыкнул молодой верзила.
Обещана молчала и не шевелилась. Вдруг оказавшись в окружении плеч и спин, обтянутых железной чешуей, она будто застыла: ее волю сковало давление чуждой, холодной силы. Было чувство, что онаптенец меж камней, вот чуть сдвинутсяи раздавят. И что им ни скажине все из них даже понимают человеческую речь. Голова шла кругом от потрясения. Она выросла в почете, которым был окружен ее род, в уважении к законам и обычаяма теперь все их отбросили, будто сор смели. С ней, Воюновой дочерью, обращались, как с холопкой безродной! Но она молчала: этим людям и правда ничего не стоило сгубить и ее, и Домушку, и любого, кто встанет на пути. Ни имени, ни рода не спросят.
Русин с бармицей глянул на рогатину, прислоненную к стене, на руку Домаря, которая было дернулась в том же направлении. Видно, русин прикидывал, как бы завладеть оружием, но не решился снова вступать в жилье, откуда забрали и куны, и хозяйку.
Сиди тихо, добра тебе желаю, почти с сочувствием посоветовал он Домарю. Много мы вас таких видали, бойких. Если что, жалеть не буду. Жизнь любой дани дороже. Добра наживешь, а жизнь теряют в один вздох и навсегда. Слушай меня, я знаю.
Хлопнула дверь за спиной Обещаны.
Вдоль улицы предградья ее повели в городец. Везде между избами ходили русины с разной поклажей, перед клетями суетились женщины. В городце перед избой Плетины стояли двое саней, в них лежали две медвежины, свертки шерстяной тканины, головы воска, бочонки меда, вороха лисьих, беличьих, бобровых шкур. Возле саней стоял Богуша, хозяин одной из лошадей, и отчаянно доказывал что-то боярину Унераду; тот молчал и, судя по лицу, не слушал. Потом сделал знаки двое отроков за плечи вытолкали Богушу прочь.
Молодец с бармицей наклонился к Унераду и что-то коротко сказал, тот кивнул в ответ. Обещану повели в избу.
Знакомая изба Плетины, свекра родного, казалась новой и чужой, хотя еще стояла у печи забытая квашня, где Городея с утра поставила опару на «сладкие» лепешки. Вот тебе вышла и сладость!
Обещану трясло. «Тесто перестоит» мельком думала она, поглядывая то на опару, то на растерянное лицо Городеи. «Что с нами будет?» билось в мыслях Обещаны, но рот словно заперли на невидимый замок. По разговорам Плетины с братьями, сидевшими здесь же под стражей, она понимала: они, старшие, опора племени укромичей, знают не больше нее. Пришла такая беда, от какой не спасают родовые поконы.
День тянулся без конца. Приходили русы, что-то приносили, что-то докладывали Унераду. Тот иногда заходил, садился к столу, хлебал из горшка и грыз вареную курицуприказал Городее приготовить. Часто выходил, осматривал добытое, иногда с кем-то спорил. И чем дальше, тем больше изумление и возмущение сменялись в душе Обещаны тоской и недоумением. Это не сон. И никто не приходит на помощь. Пусть даже к ночи русы уйдут, как обещалиони, драговижичи, останутся ограбленными, униженными, оплеванными Где их добрая слава меж бужан?
Но тут пришла еще одна мысль, от которой в груди лизнуло холодом. А что, если то же самое по всей Горине творится? По всей земле Бужанской?
Свой князь не то жив, не то мертв Чужой князь налетел, как змей огненный грабит, будто обры Изба, такая всегда опрятная, была завалена пожитками, своими и чужими, пол покрылся мокрыми следами, рассыпанной соломой и даже комками навоза, что приносили на ногах. После полудня русы привели Милятуотрока пятнадцати лет, Рыкова сына.
А ты чего здесь? удивился Плетина: Рык не такого хорошего рода, чтобы его отпрыска брать в таль.
Так за дань меня! Парень шмыгнул носом, с трудом удерживая слезы. Отец скору-то попрятал, какая была. Это мать его подбила: увези да увези! А то придут, говорила, вынесут все Он и увез все на заимку в лес. А теперь эти говорят: нет ничегопаробка возьмем в челядь. Это меня-то! В челядь!
Да какв челядь? С ваших куна полагается, как со всех, а человек не куну стоит!
Они сказали, на месте взятый отрок стоит гривну. За двадцать дворов, сказали, возьмем паробка, а вы меж собой сами как хотите разочтетесь.
За оконцами уже темнело, когда русы наконец собрались восвояси. Им еще предстоял путь до Горинцаза полночь доедут.
Ты, мать, собери молодухе что-нибудь, велел Городее Унерад. Она с нами.
Кудас вами? не поверил Плетина. Вы же собрали собрали все нужное?
Собрали кое-что, но волость еще не всю обошли. Пока молодуха с нами, Воюн укромовский смирным будет и других уймет. А пойдем за Горинуее вам оставим.
Да есть ли совесть у вас! Плетина опешил от этого нового бесчестья. Молодую, первый год замужем, в чужие люди сором какой и ей, и роду всему!
Не тронет ее никто если вы дров не наломаете. Ты пойми, дурья голова. Унерад шагнул к Плетине и сделал движение, будто хотел взять его за насов на груди, но передумал. Я же вам как лучше хочучтобы все тихо, без драки, без крови Кровавый ручей только пустион рекой обернется и всех смоет. Твоя невестка у насты за своими последишь, чтобы сидели смирно. И разойдемся без драки вам хорошо, и нам.
Вполголоса причитая, Городея забегала меж укладок, собрала в короб пару сорочек, рушник, гребень, чулки, съестного. Обещана провела рукой по убору на голове, по кожуху на груди, безотчетно оправила пояссловно хотела убедиться, что она существует во плоти, что ей не мерещится это безумие.
Вот ее повели наружу. Во дворе русины седлали отдохнувших и покормленных коней. Теперь у них появился обоз: четверо саней с разнообразной поклажей, в том числе свиная туша и две овцы со связанными ногами. За воротами толпились драговижичи, наблюдавшие, как увозят их добро. Обещана шла между русами, опустив глаза, с таким чувством, будто ее тут на позор водят. Как будто она уже заодно с чужаками. Нечто невидимое, но ощутимое провело такую глубокую борозду между нею и драговижичамисоседями, мужниной родней, что она казалась себе мертвой среди живых. Однако даже когда ее отпустят, это не смоет с нее срама пребывания в чужих руках. Бабы будут коситься а то и муж откажется, скажет, невесть под кем побывала От острой обиды на глазах горели слезы. Обещана жмурилась, стараясь их удержать, и едва видела, куда идет. Хотелось всему свету белому закричать о своей обиде, но страшно было оглашать позор своего рода.
Почти первым, кого она увидела за воротами, был Домарь. Он стоял впереди ватаги парней и молодцев и ждал. Увидев жену, двинулся было к ней, но два копья преградили ему дорогу.
Она с нами, бросил Унерад. Дня через три заберешь в Горинце.
А ну оставь молодуху мою! Домарь даже не вслушивался, понимая одно: у него уводят жену, покрывая позором на всю жизнь. Отпусти, сказал!
Люди, да вы поглядите! завопила Любохна, мать Милятыта, что подучила мужа спрятать свою охотничью добычу. Детей наших уводят, женок уводята вы смотрите! Сыночек мой, дитятко мое ненаглядное, да куда же тебя ведут-то злыдни эти!
Толпа качнулась ближе. Домарь бросился на русов, норовя прорваться к Обещане, но его снова оттолкнули. Любохна вцепилась в Миляту и попыталась вытащить из строя; русы тянули парня в одну сторону, бабув другую, но она села на землю, не разжимая рук и непрерывно вопя. Завопил и сам Миляй, опасаясь, что его разорвут.
Обещана не сводила глаз с Домаря, но не успела увидеть, откуда в руке его взялся топор.
Бей их! во всю мочь закричал он.
Молодец не сидел сложа руки весь этот день, после того как русы пленили его отца и жену. Видя, как русы дерутся с Любохной, а Домарь пытается пробиться к жене, мужчины и парни, загодя подготовленные своим молодым вожаком, всей толпой устремились на чужаков.
Щиты! заорал Унерад, хватаясь за висящий на седле шлем.