Задорожный, раненный пулей в левую ногу и потерявший много крови, когда его подняли, с трудом даже встал перед немецким офицером. Кровь хлюпала в его сапоге, и он сказал просто так самому себе, а не этому серо-зеленому, с лоснящимся красным носом:
Перевязаться бы надо.
Ничего, хорош будешь и в таком виде, отозвался на его слова обер-лейтенант и отошел.
Невысокий чернявый, слегка горбоносый, Задорожный поморщился от боли, поставив левую ногу на каблук, так было легче, и обратился к своему соседу Плотникову, шевельнув взлохмаченными бровями:
На вас опираться буду, если идти придется.
Вполне можете, товарищ сержант, ответил Плотников и зашел к нему так, чтобы прийтись левой стороной тела: правая рука его висела плетью, ноги же были только ушиблены прянувшей в них землей от разрыва снаряда, однако шагать еще могли.
Молодушкин, худощавый, сероглазый, со стремительным профилем, впалыми щеками, измазанный кровью, был ранен в голову вскользь, но гораздо более серьезной была его пулевая рана в плечо, а главное, он был придавлен крышкой разметанного танком сарая, едва выбрался и имел теперь недоуменный вид. Он еще только пробовал каждый мускул своего тела, какой служит, какой не хочет, а между тем надо будто бы собираться зачем-то в кучку, ему приказывает какой-то немец, он в плену.
Товарищ Очеретько, куда нас, а? спросил он своего бойца, который отстреливался от немцев из сарая рядом с ним, вместе с ним был придавлен крышей, но выкарабкался раньше его и ему потом помог.
Мабуть, танцювать, товарищ младший сержант, сказал Очеретько без улыбки.
Это был ротный остряк. Совсем не положено по уставу, чтобы существовала такая должность в роте, но тем не менее почему-то она существовала, и если не во всех ротах подряд, то в большинстве рот полка непременно находятся такие, которые за словом в карман не лезут, присутствия духа ни в какой обстановке не теряют, и стоит им только рот открыть, от них уже все кругом ждут какого-нибудь коленца, как от комика в театре.
Теперь этот круглолицый приземистый полтавец имел понурый вид, он оглядывал исподлобья улицу села, своих товарищей, немецких солдат около них и офицера, который только что приказывал одному из них, стоявшему навытяжку. Видно было Молодушкину, что ему трудно было держаться стоя.
Что? Ноги? кивнул он на странно согнутые его ноги.
Шкандыбаю, товарищ младший сержант, без улыбки ответил Очеретько и добавил, показав на Колдобина:А тому бедолаге ще гирше.
Колдобин, рослый и дюжий, если смотреть на него сзади, стоял согнувшись. На спине его гимнастерки алело скупое пятно, молодое лицо его было землисто-бледное; он кашлял и отхаркивал кровью.
Обер-лейтенант подошел было к нему с видом участия и спросил:
Как фамилия?
Колдобин, неожиданно резко ответил тот.
Ага, неопределенно отозвался на это фон Ган, скользнул беглым взглядом по Линнику и Готковому, с виду более крепким, чем остальные, сказал про себя: «Украинцы» и приказал старшему из трех солдат-конвоиров вести их на площадь перед хатой сельсовета.
3
Идти было не так далеко, но труднодаже и команде вполне здоровых бойцов, не только искалеченным жестоким боем, следы которого были тут повсюду.
Разбитые снарядами хаты выпирали вперед обломками крыш и стен. Трупы людей и лошадей едва успели оттащить к порядку хат. Нависли над улицей и поломанные высокие вербы, зияли воронки, и то и дело приходилось их обходить. Пахло гарью от дотлевавших строений, сожженных ночью артиллерийским огнем, но жителей села не было видно, прятались ли они внутри хат, ушли ли перед боем, попадались лишь немецкие солдаты.
Старший из конвойных шел впереди, двое других по сторонам, равняясь на последних из пленных и приноравливаясь к их медленным через силу движениям.
Не один Плотников, еще и Линник с другой стороны поддерживали Задорожного, который ступал только правой ногой, а левую подтягивал; Готковой заботливо поддерживал Семенова, Молодушкин помогал идти Очеретько, и только Колдобин, держась рукою за грудь и сплевывая кровь, шел один.
Из того, что конвойный никого не подгонял, Молодушкин сделал вывод, которым поделился с Очеретько:
Куда-то хотят доставить нас в целости.
Очеретько же буркнул на это:
Звистное дило, народ вдумчивый.
Задорожный, услышав, что сказал младший сержант, отозвался ему:
На допрос, должно быть, ведут.
И добавил, несколько повысив голос, чтобы всем было его слышно:
Помните, товарищи, никаких сведений о своей части врагу не давать.
Все чуть кивнули на эти слова головами, но конвойным, видно, не было приказано запрещать разговоров, и они шли молча, не обращая на них внимания, пока старший из них, шедший впереди, не скомандовал: «Хальт!» и не остановился сам около глубокой и обширной воронки среди площади. Про эту воронку Очеретько сказал, значительно взглянув на Молодушкина:
Эт-то котлован.
И все дружно переглянулись, а Готковой протяжно и глухо присвистнул. Однако и без этого выразительного свиста можно было понять, для чего подвели всех к такому «котловану»: со стороны хаты сельсовета шли тот самый обер-лейтенант, который отбирал их и говорил с ними, но обогнал их, идя не по улицам, а через дворы; рядом с ним высокий важного вида полковник, как определил Задорожный, а несколько сзади человек шесть офицеров; следом за ними несколько солдат несли лопаты.
Видать, допрос будет недолгий, сказал Очеретько.
Барон Гебзаттель оглядел кучку раненых бойцов и обратился недовольным тоном к фон Гану.
Где же здесь русские, где украинцы, я не вижу.
Это, действительно, было упущение обер-лейтенанта, и он, выкрикнул с запалом:
Зачем перемешались так, а-а?.. Русские четверостать нале-во. Украинцынапра-во.
Задорожный поглядел вопросительно на Молодушкина, подняв черные густые брови, тотна него, дернув кверху плечо, а Плотников сказал вполголоса:
Стена на стену он нас пустить, что ли, хочет, а?
Однако он не выпустил руки сержанта. Другие тоже остались на своих местах, несмотря на то, что все поняли команду.
Тогда конвойные, которым мигнул обер-лейтенант, ретиво подскочив, оттащили Плотникова от сержанта, при котором остался Линник, державший его крепко, и Очеретько от Молодушкина; Готковой же, передав Семенова Молодушкину, отодвинулся к Задорожному сам и стал на место Плотникова.
Между украинцами и русскими бойцами расстояние было не больше двух шагов, но дело было не в том, чтобы их отделить друг от друга.
Фон Ган, старавшийся держаться на одной линии с полковником, чтобы не потерять ни крупицы его одобрения своей затее, подбросил как мог молодцеватей голову, точно приготовился говорить перед целым батальоном, и начал, тщательно выбирая слова и глядя не столько на Задорожного, сколько на трех других около него:
Украинцы!.. Мы все понимаем, все знаем! Вас заставили сражаться против нас большевики, мы это знаем. В восемнадцатом году, тогда все было тогда иначе, чем теперь. Тогда вы могли быть свободным народом, вот чем вы могли быть тогда, если бы не русские большевики вами тогда овладели!.. Кто нес вам свободу и независимость тогда? Мы, немцы Это называлось тогда по-украински, вы знаете, самостийность, вот как это называлось, украинцы Так я говорю? вдруг перебил он свою речь вопросом, однако ему никто не ответил, и он продолжал, мельком взглянув на полковника:Я говорю так, как надо: самостийность, и мы, немцы, вам ее дали, они ж, русские, показал он пальцами на Молодушкина и других, у вас ее отняли. Они, русские большевики, с которыми мы воюем, отняли у вас все, чем вы жили: хозяйство, землю, завели эти самые кол-хо-зы, которые вы, нам хорошо известно это, ненавидите изо всех сил!.. Они отняли у вас религию, да, даже ре-ли-гию, а вы были такие религиозныев каждом хуторе церковь и ваш этот, как называется, поп. Они уничтожили по-ме-щи-ка, да, которого вы почитали у которого вы могли брать в аренду зем-лю Они, эти русские, он опять указал пальцем на Молодушкина, ввели у вас большевизм, который вы ненавидите.
Тут фон Ган посмотрел искательно на барона Гебзаттеля, и тот при слове «большевизм» качнул одобрительно головой.
Вот врет-то, буркнул Плотников Молодушкину. Очеретько же, обращаясь к Задорожному вполголоса, сказал то же самое, только по-украински:
Бреше, як цюцик.
Но кивок командира полка окрылил обер-лейтенанта, и он закончил речь с подъемом:
Повторяю вам, украинцы, что русскиенаши враги и ониваши враги Сзади вас яма. Столкните сейчас же туда этих русских и тогда тогда мы вас будем лечить, украинцев, и мы вас вылечим, и мы вас пустим домой к своим семьям Поняли?.. Ну Начинай
Он приостановился, но, не видя ни малейшего движения среди четырех украинцев, скомандовал раздельно:
Начи-най.
Очеретько слегка толкнул локтем Задорожного, но тот видел и сам, что ему надо ответить за всех своих, как старшему, и, кашлянув, начал:
Во-первых, разрешите сказать вам, что это вы напрасно даже и сделали, нас разделили на русских и украинцев: мы все одинаково советские бойцы.
Постой, постой! закричал фон Ган. Ты что мне по-русски? Тыукраинец?
Украинец!.. А вам як хочется, щоб я по-вкраински балаков, то я можу и по-вкраински
Постой, постой, вновь перебил фон Ган, не ожидая для себя ничего подходящего от сержанта, и указал на Очеретько, спросив предварительно:
Как твоя фамилия?
То не нажить, яка в менэ хвамилия, а шо касаемо вкраинец, то як же ни, расстановисто начал Очеретько. Вкраинец, та еще из-пид Пирятина. А як вы хвалились, шо все чисто знаете, то може и то знаете, що Пирятинвин усим приятель, так же бачите, и русьским Касаемо земли, то вже усим известно, землю мы получили паньску в вичность А що Хитлера вашего замест иконы встремить, то, сказать вам прямо, не треба, хай ему бис. А касаемо помищиков
Фон Ган не дал ему закончить. Пусть ни командир полка, ни кто-либо из офицеров не понял, что именно сказал про Гитлера этот дерзкий украинец, зато он понял и закричал визгливо:
Молчать, мерзавец Сейчас же столкай всех русских в яму, ну! Иначе, иначе он только показал Очеретько кулак, на момент захлебнувшись от злобы, но вместо Очеретько ответил на его визг Готковой:
Касаемо русьских, то они у нашему Союзи на равних правах з нами, вкраинцами, также само и в Красной Армии, и того вы не дождетесь, шоб мы их, товарищей своих ридных, кудысь товкали.
Ага. Та-ак Так вот вы какие появились! вне себя от того, что провалилась его затея, закричал фон Ган. В таком случае вы, вы, русские, столкните их, их, этих мерзавцев.
Как смеешь называть мерзавцами, ты-ы, хлюст! в тон ему, так же высоко и резко, закричал Молодушкин, ставший вдруг страшным со своими впалыми закровавленными щеками, потемневшими глазами и порывистым наклоном тела вперед.
Провокацией занимаешься, сволочь, дурак?! Не на тех напал, гнида! неожиданно громко выкрикнул самый слабый на вид из всех восьмерых Семенов. И обер-лейтенант фон Ган, родившийся и проведший детство, отрочество и юность в имении в Курской губернии, где не только были липовые аллеи, но и высокие цитроны в больших кадках в зимнем саду, потерял всю свою выдержку. Он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в Семенова, потом в Очеретько Тут же подскочили и конвойные, выставив штыки
Борьба у края воронки не могла быть ни яростной, ни долгой. Безоружные раненые и без того еле держались на ногах, не могли сопротивляться, и через минуту жесткая желтая земля уже летела вниз, засыпая иных убитых, иных еще живых, восьмерых бойцов, а посрамленный затейник обер-лейтенант уходил к хате сельсовета, держась на шаг сзади высокопарного барона Гебзаттеля, имевшего несколько недовольный вид.
Вениамин Александрович Каверин
Сила сильных
Почти невозможно было представить себе, что лишь неделю назад он защищал диссертацию на тему «Древнейшие сказания европейских народов». Аудитория была полна, и старый Кирпичников, открывая заседание, поблагодарил его за то, что он занялся этим вопросом, и сказал длинную изящную фразу о своих учениках, сменивших перо на винтовку и с равным успехом сражающихся на фронтах войны и науки.
Аня тоже была на защите, хотя ей рано еще было выходить после родов. Она сидела, как на иголках, потому что скоро надо было бежать кормить это удивительное, некрасивое, с морщинками существо, которое, кажется, только вчера появилось у них в комнате, а уже заставило всех думать о себе. Он делал ей знаки, что пора, но она кивала, смеясь, и все сидела, раскрасневшаяся и счастливая.
Несколько раз во время прений ему приходила в голову досадная мысль, что его бы не так расхваливали, если бы он не приехал с фронта. Но ведь работа была в самом деле, кажется, недурна. Как бы то ни было, ему единогласно присвоили степень кандидата наук, и Кирпичников в заключительном слове даже сказал, что в сущности это докторская диссертация, не хватает только более подробного анализа некоторых важных источников.
После защиты он растерялся от поздравлений и позвал к себе слишком много гостей; негде было усадить их в маленькой комнатке, полной книг и пеленок. Гости рассматривали и хвалили сына
Все это было ровно неделю назад. Да полно, было ли это?
Мертвое, взрытое снарядами поле лежало перед ним, земля, на которой был посеян и взошел хлеб, а потом сгорел и был развеян по ветру вместе с пороховым дымом, земля, на которой было сделано все, чтобы человек не мог на ней существовать.
По одну сторону этого куска земли лежали, спрятавшись за глинистыми буграми, гитлеровцы, пришедшие в чужую, далекую страну по приказу своего фюрера, уничтожающие, грабящие, сжигающие все на своем пути, живущие лишь сегодняшним днем, не желающие смотреть в глаза будущему, которое грозило им гибелью и позором. Их было много, не меньше взвода. Неподалеку от них, по эту сторону мертвого ржаного поля, лежал только одинкандидат филологических наук младший лейтенант Лев Никольский.
Он был окружен и по всем правилам войны, которую немцы вот уже более двух лет вели на континенте Европы, должен был положить оружие и сдаться в плен победителям. Но он не считал себя побежденным. Пулемет еще работал, а если бы он замолчал, в ход пошли бы винтовка и гранаты. Впрочем, он был не один. Двенадцать мертвых товарищей, которые еще вчера вместе с ним защищали этот голый кусок земли с одинокой березой, лежали вдоль траншеи. Тринадцатый был еще жив. Это был разведчик Петя Данилов, любимец всего полка, талантливый и умный парень, писавший стихи и читавший их вслух в самые горячие минуты боя.