Не заметив в глазах Виктора Гая тревоги, Пантелей помог ему отстегнуть парашют, выбраться из кабины.
Командир запрашивает посты наземного наблюдения за воздухом, сказал он, бегло осматривая самолет. Пока никакого просвета.
Будет, уверенно сказал Гай. Не сегодня, так завтра но он все равно вернется.
Оно бы дай бог, неопределенно буркнул техник и начал сосредоточенно копаться в бездонных карманах своего замызганного, в нескольких местах порванного и прожженного комбинезона. Начал извлекать отвертки, гаечные ключи и ключики, что-то совершенно необходимое для порядочного техника, имеющего дело с боевыми истребителями.
Какого черта ты рассопелся, как паровоз? разминая затекшие ноги, с улыбкой спросил Гай.
А ты чему радуешься? буркнул Пантелей, не поворачивая головы. Потерял друга и улыбается.
Улыбаюсь, потому что знаю Федора. Дай-ка лучше закурить.
Пантелей извлек из нагрудного кармана дюралевый портсигар с гравированной крышкой. И портсигар, и гравировка, похожая на след сороконожки, были сделаны собственноручно Пантелеем. Подобные портсигары имели почти все летчики полка, которых Пантелей считал «стоящими». И только не было пантелеевского подарка у Федора Садко и Виктора Гая. Для них он уже давно мастерил какие-то особенные табакерки с секретными защелками. Такие, чтобы оба «помнили о Пантелее всю жизнь».
Портсигар был плотно набит крупносеченной махрой. Сверху лежал аккуратно сложенный пакетик из кусочка фронтовой газеты. Гай оторвал испещренный буквами прямоугольничек, сложил его листочком и зачерпнул нужную дозу махорки.
«Трубку бы как у Федора Садко», подумалось вдруг, но тут же вспомнились слова Пантелея: «Командир запрашивает посты наблюдения» и под сердцем кольнула легкая тревога.
В самом деле, не мог же истребитель исчезнуть за здорово живешь. Кто-нибудь должен был увидеть. День ясный, в небе затишье, на фронте тоже.
Виктор Гай прикурил от зажигалки самокрутку и, захлопнув портсигар, протянул его Пантелею.
Пойду к командиру.
Он сразу свернул с дорожки и пошел по опушке сосняка напрямик к одноэтажному бетонному «ящику». Так летчики звали домик командного пункта. Под ногами тихо шелестели желтые прошлогодние иголки, пахло весенней землей и хвоей.
Дым от махорки казался нелепо вонючим, и Виктор Гай в сердцах раздавил сапогом самокрутку. Навстречу шли два механика с медицинскими носилками. На темно-зеленом брезенте змеей извивалась длинная вороненая лента от крупнокалиберного пулемета, заправленная желтыми новенькими патронами. На черных снарядиках ярко светились красные головки: разрывные.
Поравнявшись с Виктором Гаем, механики опустили головы и молча разминулись. В полку привилось неписаное правило если у кого-то погиб друг, с вопросами к нему не приставать, в сочувствующие не набиваться. Все знали нет таких слов, которые могли бы приглушить боль утраты; раны заживают быстрее, если их не бередить.
Молчание механиков отозвалось в сердце Виктора Гая новой неясной тревогой. Неужели стало что-то известно? Он сам не заметил, как резко прибавил шагу, почти побежал.
В дверях «ящика» Гай лицом к лицу столкнулся с капитаном Сиротой, командиром эскадрильи. Павел Иванович Сирота был уже обстрелянным летчиком, командиром звена, когда к нему в подчиненные прибыл девятнадцатилетний младший лейтенант Виктор Гай. И случилось так, что в первом же боевом вылете они вместе попали в жаркую переделку. На них в буквальном смысле свалились с неба крестатые стервятники, пять или шесть, Гай так и не разобрался. Они приняли бой, подбили «хейнкель», а сами, как говорится, вышли из воды сухими. Новичок сразу приглянулся командиру, и между ними завязалась незримая ниточка. Скорее всего Сирота и не замечал, что к этому голубоглазому, белобрысому пареньку относился лучше, чем к другим молодым летчикам, теплее. Но другие замечали и нередко подтрунивали над Гаем: дескать, смотри, вот пожалуемся папе Карло, он тебя приберет к рукам
Да и сам Виктор Гай привык при каждой встрече с командиром видеть добрую улыбку, теплые огоньки в узких щелочках его монгольских глаз.
В этот раз Сирота даже не посмотрел на Гая, прошел мимо, словно того не существовало. Виктора словно обожгло.
Командир!..
Сирота остановился, но головы не повернул. Обтянутая кожаным регланом слегка сутулая спина замерла, будто приготовилась к удару.
Командир?..
Ну что?
Командир, что-то известно?
Известно.
Что?
А ты не знаешь?
Я?.. Я же доложил по радио. Доложил, что знал
Сирота повернулся. Губы плотно сжаты. В щелочках глаз сухой блеск. Руки напряженно втиснуты в мелкие карманы куртки.
Наземные посты видели его. Улетел к союзникам. То ли в английскую, то ли в американскую зону. А может, и к французам Вот оно что
У Виктора Гая словно упал с груди жесткий обруч. Он судорожно вздохнул и улыбнулся:
Значит, все в порядке, живой
В дивизии твою радость не разделяют.
А в чем дело, командир?
Не знаю. Можешь отдыхать. Больше не полетишь.
Командир, мне не нравится твой тон. В чем дело? Можешь мне толком объяснить?
Мог, объяснил бы.
Он повернулся и, глядя себе под ноги, быстро пошел вдоль опушки к стоянке самолетов. Виктор Гай вспомнил чью-то реплику, что комэск сегодня собирается на свободную охоту, что напарник его в лазарете, что кого-то будет брать с собой.
«Мог бы взять меня», подумал Виктор Гай без особого сожаления. И тут же его мысли вернулись к Федору.
Перелетел фронт. Что ж такого? Сядет у союзников совсем неплохо. Американцы и французы уже несколько раз к ним прилетали. Отличные ребята. Прилетали и улетали. Если у Федора отказ, починят машину, заправят. Не сегодня, так завтра вернется. Или на транспортном привезут
Причин для особого беспокойства не было. В прошлый раз, когда Федор Садко выпрыгнул из горящей машины над головами у немцев, многие уже пели панихиду. А Гай упрямо твердил, что Федора Садко они плохо знают И когда тот в самом деле вернулся живым и невредимым, Виктора Гая только молча поздравляли. Все будет нормально и теперь.
В соснах застыло безветрие. И если бы не шум самолетных моторов, здесь царила бы удивительная тишина. Припекало солнце, и запах хвои просочился даже в землянку, где отдыхали летчики, перемешался с запахом свежего песка. Захотелось помыться до пояса, надеть свежую майку.
Виктор Гай вытянул из-под подушки сумку, в которой хранил туалетные принадлежности и свежее белье, и спустился к ручью на деревянные мостки. Здесь летчики и умывались, и стирали белье, и даже удили рыбу. Разделся до пояса, зачерпнул ладошкой воды. Она была чистой и прохладной.
Виктор Гай открыл сумку, чтобы достать мыло. Сверху лежала знакомая коробка с трубкой Федора Садко.
«Перепутал сумки», подумал Гай. Собираясь в полет, Федор Садко всегда оставлял трубку в полевой сумке, которая, как и у Гая, лежала в изголовье. Только постель Федора Садко была совсем в другом углу землянки. Не похоже, чтобы он перепутал.
Вернется разберемся, вслух подумал Виктор Гай и спрятал коробку с трубкой в сумку.
А подмывало, просто чертовски подмывало выкурить хоть щепотку ароматного табака. «Вернется Федор попрошу», успокоил он себя и, отложив сумку подальше, наклонился к воде. В синей глубине лежали хлопковые копны облаков, ближе к поверхности темнели густые лапы хвои и совсем близко усталое лицо: взмокшие белые волосы беспорядочно свалялись, прилипли к залысинам, ко лбу, глаза ввалились, ввалились и щеки, резко обозначилась складка, надвое рассекающая угловатый подбородок.
Гай умылся, неторопливо вытерся, надел гимнастерку, застегнул на все пуговицы, затянулся ремнем и только теперь причесался. Волосы послушно ложились в любую сторону. Причесавшись, Виктор Гай снова склонился над успокоившимся зеркалом воды. Теперь из-за деревянной переборки мостков на него смотрело бодрое юношеское лицо. «Прямо хоть женись», усмехнулся он с иронией и отвернулся от пруда.
Пряча в нагрудный карман расческу, Гай наткнулся на пергаментный пакет с комсомольским билетом и офицерским удостоверением. Развернул его, вынул фотографию. С небольшого прямоугольничка фотобумаги на него смотрели две пары глаз