Когда переводчик сказал пленным, что перед ними те летчики, которые их посадили, немец с перевязанной рукой дотронулся до бинта, причмокнул и покачал головой:
Это результаты посадки на незнакомом аэродроме.
Потом здоровой рукой достал из внутреннего кармана плоскую коробку и, что-то объясняя, протянул ее Федору Садко.
Он говорит, сказал переводчик, что в коробке курительная трубка, сделанная из хорошего дерева и очень хорошим мастером, что эту трубку ему вручил отец как талисман, что закурить из нее он мог только после победы над Россией. Но он понимает, что война проиграна, и просит своего победителя принять эту трубку
Конечно, бери, сказал командир. Похоже, он действительно понимать начинает
Садко взял коробочку, открыл. В гнезде из зеленого бархата лежала простенькая темно-коричневая трубка. В другом гнезде плоский, завернутый в фольгу пакет с табаком. Садко вскрыл его и набил трубку. Снова взглянул на командира.
Кури, махнул тот рукой.
Садко поджег табак и, пыхнув несколько раз ароматным дымком, жадно затянулся. Глаза его лукаво прищурились, полные губы смешно топорщились. Стоявшего сбоку Виктора Гая он легонько и незаметно подтолкнул в бок локтем.
Вот при таких обстоятельствах они стали друзьями. Виктор Гай понимал Федора Садко, как говорится, с одного взгляда. И на земле, и в воздухе. Летали вместе много, не раз ввязывались в воздушные бои и одерживали победы, возвращались на аэродром с большими и маленькими дырками на теле самолета, но с ними всегда рядом шла удача: ни Виктор Гай, ни Федор Садко не знали даже легких ранений.
А когда небо затягивалось облачной кисеей, когда шел густой снег или моросил беспросветный дождь, Федор Садко брал гитару и, неторопливо перебирая струны, тихо пел знакомые и незнакомые песни. Он не любил вмешиваться в споры летчиков. Только слушал. И лишь однажды изменил своему правилу.
В накуренной землянке читали свежую фронтовую газету. «Героями не рождаются», громко прочитал один из пилотов заголовок статьи.
Ерунда, послышался голос другого. Смелость она от рождения. Если родился трусом человек, таким он и умрет.
Смелость от опыта. От мастерства. Опытный ас в бою как дома. А новичок, он только от отчаяния может стать смелым.
Кто хочет прославиться, тот и лезет на рожон
Надо ненавидеть этих гадов, тогда и смелость появится
А кто их любит?
Спор заходил в тупик. Непогодь истомила летчиков бездельем, сделала их крикливыми и раздражительными. И когда Федор Садко звонко захлопнул книгу, все умолкли. Посмотрев на Виктора Гая, который молча сидел в сторонке, ремонтировал пробитую осколком планшетку, Федор тихо сказал:
Мужество рождается любовью к Родине.
Помолчав, он еще тише сказал:
Это я так считаю.
И потом заговорил быстро и резко:
За словом «Родина» каждый из нас видит свое Самое дорогое Ради чего живет и сражается Все, о чем вы говорили, верно, на мой взгляд, частично. И природные качества, и мастерство, и стремление к славе, и ненависть к врагу все это составные мужества. И каждая из них опять же рождается любовью к Родине
Он умолк так же неожиданно, как и начал. И хотя говорил как-то книжно, его слова прозвучали искренне и убедительно. Виктор Гай подсознательно чувствовал то же самое, что и Федор Садко, но четко и вот так убежденно он не смог бы выразить свои мысли вслух. А Федор сделал это легко и естественно, и Виктор понял, в его сердце поселилось смешанное чувство гордости и восхищения.
В марте сорок пятого истребитель Федора Садко подожгли в одном из воздушных боев. Сам он выпрыгнул с парашютом, опустился в тылу у немцев, но в руки к ним не попал. Фронт в те дни стремительно катился на запад. Федор Садко выждал в лесу и уже через пять дней был в родном полку. Правда, его куда-то вызывали, что-то проверяли, но через несколько дней он улетел на транспортнике в какой-то городок под Минском и вернулся в полк на новеньком истребителе.
В тот же вечер, при свете стеариновой плошки, он впервые показал Виктору фотографию жены и сына.
Заезжал домой. Видел их, пояснил он, подвигая мундштуком трубки небольшой снимок.
С помятого прямоугольника на Виктора Гая глядели две пары очень похожих глаз. Одни принадлежали девчушке в темной косыночке, завязанной так, как завязывали красные косынки комсомолки двадцатых годов, вторые голопузому мальчугану лет четырех. И хотя у него были мамины глаза, он все равно напоминал маленькую копию Федора Садко.
Здорово похож, невольно вырвалось у Виктора Гая. Отличный малый. Сколько же ей лет?
Скоро двадцать два.
А ему?
Скоро четыре.
И молчал
Просто у меня не было снимка. Остальное ты знал.
Знал, что женат, что сын есть, а как и что ты же ни слова.
Мы поженились в мае сорок первого. Правда, ей не было восемнадцати, и нас отказывались регистрировать. Хотел это сделать теперь, опять не вышло, каких-то документов у нее не было.
Она где живет?
В Минске.
С родственниками?
Мы детдомовские.
Они оба замолчали и долго смотрели на маленький фотоснимок. Виктор Гай вдруг вспомнил свою младшую сестренку, которая потерялась где-то за Уралом. Ее эвакуировали из Ленинграда после того, как погибли при бомбежке отец и мать. Куда, в какой город никто не знал, но Виктор Гай верил, что после войны он разыщет Нинку и заберет к себе.
О чем думал Федор Садко, угадать было трудно. На его сосредоточенно-спокойном лице, в задумчивых глазах почти никогда ничего нельзя было прочесть. Он не мог скрывать только радость за товарищей; и если кто-то получал награду или хорошую весточку из дому, Федор Садко, глядя на счастливого соседа, начинал по-детски застенчиво улыбаться. Его глаза счастливо щурились.
Я тебя, Витька, вот о чем хочу попросить, сказал он, перевернув снимок. Здесь адрес ее, фамилия, имя, год рождения В общем, все, чтобы можно было отыскать.
Тоже Садко? прочитал Виктор.
В наш детдом она пришла без фамилии. Ей понравилась моя. Он вдруг повернулся и посмотрел Виктору Гаю в глаза.
И тот почувствовал, что Федор сейчас скажет что-то такое, о чем думал давно и не раз. И он сказал:
Война на исходе, Витя. Но она еще идет. И каждый день в любую минуту может все случиться Тебе я верю, как себе, и могу поручить Если я Если меня не станет, в общем Помоги ей сына вырастить. Это моя просьба к тебе. Снимок возьми. Пусть у тебя будет
Виктору Гаю хотелось что-то возразить: ни душой, ни разумом он не принимал фаталистическое настроение Федора Садко, но промолчал и аккуратно спрятал в карман фотографию. Федор был прав в одном: война еще идет. А что такое война, Виктор Гай знал не понаслышке.
Больше к этому разговору они не возвращались. Будто его и не было вовсе.
А двадцать восьмого апреля сорок пятого года Федор Садко не вернулся на свой аэродром.
Они вылетели вместе с Виктором Гаем. Это был самый рядовой вылет патрулирование в заданной зоне. Когда они подлетали к линии фронта, Виктор Гай по команде ведущего отвернул вправо, Федор Садко влево. Через двадцать минут они должны были встретиться в этом же квадрате, но Федор Садко не прилетел к назначенному часу. Виктор Гай метался вдоль фронта, то снижаясь до самой земли, то круто взбираясь к солнцу, искал Федора в воздухе и на земле, ждал его до последней минуты. И когда уже горючего оставалось только, чтобы по прямой дотянуть до аэродрома, Виктор Гай вздохнул, зачем-то поправил очки на шлемофоне, потуже натянул кожаные перчатки и круто положил машину на заданный курс.
Даже отдаленными клеточками сознания он не допускал, что с Федором беда. Что-то, конечно, случилось. Небо! Возможен отказ техники, вынужденная посадка, прыжок с парашютом да мало ли что возможно!
Первым к его самолету подбежал техник-лейтенант Пантелеев. Сухощавый и длинноногий, он легко вспрыгнул на крыло, быстро и тревожно глянул в глаза Виктору Гаю: Федор Садко был тем человеком, в котором для техника воплотилась вся юношеская любовь к небу. А летчик Садко всерьез и не без основания, хотя и не часто, но и не редко, говорил, что Пантелеев в его летной биографии самый надежный технарь. И хотя Пантелеева за добродушный характер все звали просто Пантелеем, к его знаниям и профессиональному авторитету относились очень уважительно. Даже инженер полка.