Послышались тревожные возгласы, скрип кроватей: больные проснулись. Тоня помчалась по коридору: она уже знала, что крик несся из седьмой палаты. Яблоко упало, чай расплескался и обжег ей руку.
Но когда она вбежала в палату, Анфиса Петровна уже была там.
Она стояла к Тоне спиной, наклонившись над постелью. Еще с порога Тоня увидела запрокинутую голову девочки, странно и страшно изогнувшееся тело, смуглые руки, вцепившиеся в спинку кровати. Серое больничное одеяло валялось на полу. Правая нога девочки, загорелая и сильная, была согнута в колене; вместо левой белел короткий забинтованный обрубок. Сквозь бинты просочились темные пятна крови. Анфиса Петровна подняла с пола одеяло и прикрыла девочку до пояса.
Я не знала!.. хрипло крикнула та. Почему мне не сказали? Я ничего, ничего не знала Я только сейчас увидела
Она рванулась и хотела сорвать с раны бинты, но Анфиса Петровна крепко схватила ее за руки.
Стыд какой спокойно и негромко сказала Анфиса Петровна. Всех больных разбудила, всех растревожила. У других, может, еще больше горе, чем у тебя. Но они терпят, они тебя жалеют.
Почему я не умерла? крикнула девочка. Боже мой, мне никто не сказал Я ничего, ничего э т о г о не знала Нет, нет, я не буду жить! Я хочу умереть
Помереть дело нехитрое. Анфиса Петровна отпустила руки девочки и прикрыла ее плотней одеялом. А живут люди и не с такой бедой. И живут, и жизни радуются! Я тридцать пять лет здесь, навидалась, насмотрелась
Девочка замолчала и уставилась на стену своими блестящими, темными глазами. Анфиса Петровна отошла, показав Тоне рукою на табурет. Тоня робко села. Из палат по-прежнему доносился негромкий тревожный шумок. Потом все умолкло. Наступила тишина.
Почему я не умерла? сказала девочка. Сейчас она говорила шепотом, но он был еще страшней, чем крик. Почему я не умерла?
Ты привыкнешь сказала Тоня и сама испугалась того, что она произнесла. И ходить будешь. Ведь ходят же люди Она растерянно замолчала.
Девочка медленно повернула голову и посмотрела на Тоню тяжелым взглядом.
Привыкнешь сказала она с ненавистью. Тебе легко говорить. У тебя руки-ноги целы. Что ты знаешь? Она опять отвернулась к стенке.
Тоне была видна ее смуглая щека, завитки волос над розовым ухом и родинка, нежная коричневая родинка на шее. Она смотрела на эту родинку, не зная, куда деваться от жгучего стыда, проклиная себя за беспомощность.
Что ты знаешь? повторила девочка глухо. Ничего ты не знаешь.
И вдруг Тоня неожиданно для себя самой не сказала, а как бы выдохнула:
Нет, знаю.
Девочка молчала.
Знаю, повторила Тоня с отчаянным усилием. Ты не думай, что я ничего не переживала, продолжала она, лихорадочно соображая, что сказать дальше. Я страшно много пережила.
Девочка по-прежнему не смотрела на нее. Потом мучительно помотала головой и укусила себя за палец.
Замолчи, сказала она сквозь зубы. Пожалуйста, не говори больше ничего.
Повернись ко мне! сказала Тоня умоляюще. Слышишь? Повернись ко мне! Я расскажу тебе то, чего никогда никому не рассказывала. Поняла? Расскажу тебе одной.
Девочка по-прежнему лежала лицом к стене.
Понимаешь, сказала Тоня шепотом. Я люблю одного человека. Давно люблю, еще с восьмого класса. И вот можешь себе представить, что случилось. Он шел в школу и попал под трамвай. И ему отрезало ногу. Всю, до самого бедра. Она остановилась, охваченная ужасом от собственной неожиданной выдумки.
Девочка молчала, повернувшись лицом к стене.
Но сейчас он ходит, как все люди, сказала Тоня дрожащим голосом. Ты слышишь? Как все обыкновенные люди. Он кончил школу и выдержал экзамены на медицинский. Я провалилась, а он выдержал. И я его люблю. И я его всегда буду любить, всю жизнь.
Девочка продолжала молчать, глаза ее были закрыты.
Ты слышишь меня? спросила Тоня с отчаянием.
Девочка ничего не ответила.
Молчание тянулось долго, так долго, что у Тони остановилось дыхание. И вдруг губы девочки тихонько зашевелились, и она спросила, не поворачиваясь к Тоне:
Как его зовут?
Митя Чечик, сказала Тоня и вдруг заплакала.
Она плакала оттого, что неожиданно для себя самой поняла, как сильно она любит Митю Чечика и как это было бы ужасно, если бы с ним действительно случилась беда. И еще оттого плакала, что поняла: она его все равно любила бы, что бы с ним ни случилось. Ей было бесконечно жалко девочку и Митю Чечика и почему-то было жалко и себя, и от этого она плакала еще горше и вместе с тем чувствовала охвативший ее странный пронизывающий холодок, похожий на ощущение счастья.
Девочка по-прежнему лежала, повернувшись лицом к стене, а Тоня продолжала что-то говорить, не вытирая глаз. Наконец она остановилась.
Это хорошо, что ты его любишь, сказала девочка хрипло, и губы ее задрожали.
Послушай Тоня взяла ее за руку. Теперь попробуй уснуть. Очень тебя прошу. Пожалуйста, попробуй уснуть.
Только ты не уходи, сказала девочка.
Никуда я не уйду, что ты! Все время буду тут.
Наверное, я никогда не смогу заснуть, сказала девочка сонным голосом и тут же задышала глубоко и ровно.
Тоня сидела, боясь пошевелиться, боясь выпустить легкую горячую руку, доверчиво лежащую в ее ладони. Она внимательно разглядывала лицо девочки, раскрасневшееся то ли от сна, то ли от жара, чужое лицо, которое сейчас стало для нее таким странно и мучительно знакомым. Спина Тони онемела, плечи болели, но она не шевелилась, продолжая смотреть на спящую, и вдруг почувствовала, что ей тоже ужасно хочется спать.
Тогда она тихонько повернулась и стала смотреть в окно, по-прежнему не выпуская легкой руки из своей ладони.
За окном стояла южная ночь. И высоко в небе мигал и светился старый зеленоватый ковшик созвездия Плеяды, показавшийся Тоне таким незнакомым, таким прекрасным и удивительным, словно она увидела его первый раз в жизни.
УДИВИТЕЛЬНАЯ БОРОДА
Полагают, что я выдумываю. Это неправда я вспоминаю.
По приезде в Одессу я решила поселиться в гостинице «Лондонская». Сейчас она называется «Одесса», но в памяти моей она осталась «Лондонской», как было в детстве, когда эта гостиница казалась огромной, роскошной и недоступной, словно дворец. Среди наших одесских знакомых не было в ту пору ни одного человека, который когда-либо там останавливался, и лишь иногда во дворе я слыхала, как сосед старый усатый моряк рассказывал, сидя под акацией, очередную невероятную историю и произносил уважительно:
По субботам он ужинал в «Лондонской»! И поднимал вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть значение этого факта.
Мне отвели в гостинице номер на втором этаже, и я поднялась по широкой лестнице, откуда смотрела на меня бронзовая Диана; богиня охоты держала в мускулистой руке лампочку на семьдесят пять ватт. Мимо Дианы, шумно и весело переговариваясь, сбегали по ступенькам немецкие туристы; их чемоданы и клетчатые сумки уже толпились в вестибюле, занимая добрую его половину. На улице, взрываясь и фыркая, зашумели отъезжающие автобусы, и вдруг во все коридоры просторно и задумчиво вошла тишина ни с чем не сравнимая тишина поздней черноморской осени. Стало так тихо, будто во всей гостинице осталась я одна.
Из окна был виден бульвар с голыми платанами и серебряное, гладкое, без единой морщинки, море. Сахарная свеча маяка блестела на солнце. Сквозь открытую форточку слышался нервный, взвизгивающий скрежет маневрирующих в порту железнодорожных составов и стоны голубей, разгуливающих по балкону. Бульвар был пуст; лишь в дальнем его конце, у ограды, толпились, как всегда, мальчишки, взирая на ослепительно белый океанский лайнер, неподвижно стоящий у причала.
Впервые в жизни я, оказавшись в родном городе, поселилась в гостинице, и каждый день меня томило странное чувство отчужденности, словно я смотрела на все со стороны, поминутно сличая себя с той, какой была когда-то. Однажды я заглянула в дом, где прошло мое детство, и простояла битый час в заросшем белой акацией и боярышником дворе, окаменев от нежности и печали. Ночью мне снились длинные сны, полные безмолвных видений детства, и душа моя успокаивалась, как успокаивается дерево, когда стихает ветер.