Что же вы им сказали?
Ничего не сказал. Духу не хватило. Уволился и все. И ничего у меня не осталось, даже черепков. А какая красивая была голова, если бы вы только знали И ничего не осталось. Убить меня мало, вот что.
Андрон шмыгнул носом и стал смотреть в окно. «Бедный Андрон подумала я, глядя на его грустную спину. Бедный чемпион неудачников»
Можно посмотреть ваши этюды? сказала я, чтобы нарушить молчание.
Он стянул сверху тяжелую папку, бросил ее вниз и снова стал смотреть в окно, за которым было черно, как в колодце.
Я раскрыла папку и увидела пустыню, какой не видела никогда: розовую, голубую, желтую, с лиловыми тенями и белым небом.
Я видела куст саксаула, воздевший к небу ветки, точно руки кающейся грешницы, и волны песка, могучие, как океанский вал. Ослепительное небо приникало к песку, словно переливало в него свою силу. Один за другим вынимала я из папки эти листы ватмана и вдруг остановилась.
Прямо на меня глянули бесстрашные каменные глаза, зоркие, как у птицы.
Это был воин в невысоком шлеме. Художник бесконечно повторял его лицо в разных поворотах, разных движениях.
Я видела то крутую щеку, то грубые волны бороды, развеваемой ветром, то лоб, могучий, точно купол. Каждая жилка, каждый мускул ожили в этом каменном лице, оно светилось мужеством и доброй силой.
Мне казалось, что я узнала об этом неизвестном, умершем много веков назад воине все, что один человек может узнать о другом. Глядя на рисунки, я поняла, как он жил, за что он сражался и кто плакал на его могиле.
Ничего не осталось, уныло сказал Андрон, глядя в темное окно. Даже черепков.
Все осталось, сказала я. Самое главное осталось, невозможный вы человек
СТАРИК БЫКОВ
Войти утром в столовую Иван Капитонович не мог, потому что там спала тетя Соня.
Она приехала из Калуги три дня назад, как приезжала к ним каждый год, но Иван Капитонович так и не разобрался до сих пор, с какой стороны она приходилась родней его жене. Тетя Соня была очень полная, крупная женщина с низким, как у мужчины, голосом; когда она появлялась у них в доме, сразу становилось так тесно, будто посреди комнаты поставили огромный шкаф.
В спальне на кровати Ивана Капитоновича вместо него сейчас спала Анна Ивановна, мать его покойного товарища, убитого на фронте во время боев под Севастополем. Она приехала погостить на все лето. Иван Капитонович ее очень любил и жалел: Анна Ивановна была добрейшей души человеком, но отличалась удивительной разговорчивостью. Когда у нее не было собеседников, она разговаривала с чайником, с умывальником, с комарами. Один раз, вернувшись вечером домой, Иван Капитонович услыхал, как Анна Ивановна разговаривала с дождем.
Ну, иди, иди говорила она, смотря на мутную пузырящуюся воду, летящую из водосточных труб. Только торопиться-то чего?
В самой большой комнате, где жили близнецы и старший сын Андрюшка, поставили четвертую кровать, и на ней устроили Сашу, Андрюшкиного товарища по школе. Отец Саши был в дальней командировке, мать после операции находилась в больнице, и Андрюша попросил, чтобы Саша на время поселился у них.
В эту же комнату должен был приехать Семен Семеныч, вышедший на пенсию капитан дальнего плавания, которого Иван Капитонович знал с детства. Обычно он приезжал к ним в августе на рыбалку и очень к этому привык. Семену Семенычу пришлось написать, чтобы он немножко повременил, пока Сашина мама выпишется из больницы, потому что класть его было абсолютно некуда.
Сам Иван Капитонович спал сейчас в кабинете, на жестком, как пол, диванчике, где он с трудом помещался. Когда он поворачивался на правый бок, то упирался лбом в спинку дивана, и она так пронзительно пахла нафталином, что щекотало в носу. По счастью, Иван Капитонович засыпал сразу же, проваливаясь в сон, точно в сугроб, так что в носу щекотало всего несколько минут.
Вставал он, как все строители, рано: дом еще спал.
Из столовой слышался ровный густой рокот, прерываемый легким щелканьем, будто лопалась маленькая хлопушка: это всхрапывала тетя Соня. Из спальни доносилось деликатное посапывание Анны Ивановны. В самой большой комнате стояла тишина, словно там не было ни души; лишь иногда один из близнецов, Петька, грозил кому-то во сне: «Я т-тебе ка-ак дам»
Иван Капитонович на цыпочках шел по коридору в ванную, чтобы оттуда, приняв душ и побрившись, идти завтракать в кухню.
Он знал, что его жена Оленька встала раньше его, как вставала всю их жизнь, и сейчас стоит у плиты, в очках, в старом халатике, с наспех закрученной поседевшей косой, и настороженно, словно на бомбу, смотрит на, кастрюльку, в которой кипятится молоко. Намыливая перед зеркалом щеки, Иван Капитонович привычно ждал, когда из кухни послышится шипенье, треск и вслед за этим испуганный Оленькин возглас:
Ну что ты скажешь
Он пришел из ванной как раз в ту минуту, когда Оленька вытирала лужу сбежавшего молока. Такое же виноватое выражение лица было у нее и двадцать пять лет назад, когда они поженились и Оленька первый раз готовила ему на керосинке завтрак в их комнате в общежитии, крошечной и узкой, как школьный пенал.
Иван Капитонович съел тарелку гречневой каши, выпил кофе. Все это он делал быстро и молча: мысли его уже были на работе. Оленька придвинула ему яблоко он съел и яблоко. Когда он уходил, жена, привстав на цыпочки, поцеловала его, и он, как и двадцать пять лет назад, с пронзающей нежностью ощутил запах ее волос, сухой и легкий, похожий на запах перьев маленькой птицы.
Внизу у подъезда ждал шофер Тыркин: черная «Волга» блестела на солнце, Иван Капитонович ступил на подножку, машина слегка осела на правую сторону. «Ох, толстею» подумал он и вздохнул. Машина тронулась.
Он уже знал, что стоит ему из окна «Волги» увидеть серый дом на Девятом квартале, как тотчас же, словно это было заколдованное место, перед глазами его встанут первые дни стройки.
Связь времен не распалась: на улицах нового города среди домов, магазинов, тополей и дворов, между бабушек с колясками и продавщиц мороженого по-прежнему жил для него первозданный мир строительства с его косыми дождями и рыжей глиной, с охрипшими шоферами самосвалов, с толстоногими, могучими, словно кариатиды, бетонщицами, с экскаваторщиками, восседающими над холмами сыпучей земли, изначальный мир с его тревогами и его счастьем. Он видел и самого себя в ватнике и резиновых сапогах, когда он стоял здесь на размытой дождями горбатой пустоши, а трактор, надсадно рыча, вытаскивал застрявший грузовик и в высоком небе медленно поворачивался кран, неся бетонную плиту, мокрую от дождя.
Потом были другие дни, и он уже не шел по степи, хлюпая сапогами, а ехал верхом и кобылка Ласточка везла его бодрой рысью мимо котлованов, откуда, словно из пропасти, тянуло таинственным холодом земли, а вдали маячили фермы цехов, похожие на сделанный бледной тушью чертеж. Где она, эта Ласточка? Он представил себя сейчас верхом на лошади и только покачал головой: когда он успел так раздобреть, черт его знает
«Волга» проехала мимо скульптуры плоскогрудой девицы, читающей книгу, мимо голубого стебелька фонтана, качающегося на ветру
Куда сейчас? спросил Тыркин.
Давай на площадь Мира, сказал Иван Капитонович и вздохнул.
На площади строился универмаг.
Подобно тому как в большой семье мать иногда любит младшего и слабого ребенка нежней, чем других, так Ивана Капитоновича Гурова, начальника большого строительного управления, сильней всего занимало строительство универмага.
Но сегодня, подъезжая к своей любимой стройке, он знал, что посещение это не доставит ему никакого удовольствия.
Дело было в том, что стекло для центральной витрины колоссальное зеркальное стекло, которое доставали с превеликими трудностями, после того как его, наконец, целым и невредимым привезли на стройку, оказалось шире, чем требовалось. Чтобы установить его в проем, от стекла надо было отрезать узенькую полосу. Но за эту операцию ни один стекольщик не брался.
От такого большого стекла очень трудно отрезать узкую полосу. Огромная зеркальная плоскость может дать трещину, а это значит, что придется отсрочить сдачу универмага.. Короче говоря, стекло надо отрезать сегодня же, не откладывая. Доверить это без риска можно только одному человеку: старику Быкову.