Оказывается, это группа лиц, давно уже занимавшихся шпионажем в пользу одной иностранной державы. Какой? Германии? Да разве она собирается воевать с нами? Германский императорблизкий родственник царю, как же им воевать друг с другом?
Даже в квартире слесаря Оттомара Редаля говорили о деле Тизенгаузена, Дамберга и Рипке.
Теперь-то их возьмут за жабры! сказал зашедший вечером Никонов.
Может, возьмут, а может, и нет. У Тизенгаузена большие как это связи.
Никонов даже рассердился на Редаля за такие слова.
«Как это, как это»! Если б не было доказано, что они шпионы, не стали б тревожить такую персону, как Тизенгаузен. А если уж доказано, как такое дело спрячешь?
Захотятспрячут.
О петербургских связях барона Тизенгаузена говорил не один Оттомар Редаль.
Сила этих связей стала известна всем, когда Тазенгаузен, Рипке и другие ровно через две недели оказались на свободе.
Чуть было не испортил им дела Дамберг: он угостил караулившего его жандарма коньяком, от которого тот уснул на целые сутки, а сам исчез из Прибалтики бесследно.
Лишняя улика для следователя по особо важным делам! Невиновный человек не станет спасаться бегством. Кроме того, поступили сведения о гувернантках-немках, которыми руководила некая Ирма Карловна из «Затишья», подчиненная Дамберга.
Но все это теперь не имело значения.
Дело о бароне Тизенгаузене и других было по распоряжению из Петербурга прекращено.
К весне выяснилось, что никакой кары не понес и тайный советник в отставке Шебеко.
Имущество разорившегося акционерного обществаклочок земли в Латгальском борупродали, общество было объявлено несостоятельным, а Шебеко заново отделал себе особняк в Петербурге.
Разговоры о его скором аресте прекратились так же внезапно, как и возникли.
49
Аресты в городе все же были. Арестовали троих рабочих по обвинению в подпольной революционной деятельности.
Вечером Оттомар Редаль говорил Русеню:
Придется спрятать литературу понадежней. Что ты скажешь о доме Персица?
Дом Персица? удивился Гриша (разговор происходил при немкак гордился он таким доверием!).
Ну да, спокойно ответил дядя От. Русень работает там главноуправляющим.
Старшим дворником, поправил Русень.
Так вот, если спрятать у тебя, не найдут?
Чтоб найти, надо разобрать каменную лестницу.
Лестницу? Редаль засмеялся и подмигнул Грише:Этот Русень всегда что-нибудь придумает.
Старый Персиц очень экономный господин. Надо было немножко отремонтировать парадный вход, ну, зачем для этого звать людей со стороны? Я же старый каменщик. Персиц заплатил мне два рубляо, я с благодарностью взял их и починил все, как полагается! Устроил все что надо. Ты меня понял? Теперь под лестницей есть такое местечко, что и домовой про него не узнает.
Домовой не узнает, а жандармы как примутся шарить
Шарить мало. Я говорю: пришлось бы разломать всю лестницу.
Ну, поглядите на него! воскликнул Редаль, очень довольный. Всегда этот Русень выдумает что-нибудь необыкновенное.
Парадная лестница уж очень на виду, сказал Гриша и покраснел: он в первый раз позволил себе высказаться о таком серьезном деле.
Вот это и хорошо.
Ну как же положить туда литературу, чтоб никто не видел? И как взять ее снова?
Так мой же собственный кабинетпод лестницей! Я ведь не только старший дворникя швейцар. Господин Персиц очень экономный человек. Я там, под лестницей, полный хозяин и днем и ночью.
Ну, значит решено. Сегодня попозже все, что можно, переправим к тебе. Молодец, Русень! Я всегда говорил, что у тебя министерская голова.
А я никогда и не отказывался! засмеялся наконец и сам Русень. Может, меня еще и назначат министром. Дай только срок.
В одиннадцатом часу вечера Гриша позвонил у парадного входа в дом Персица. Дверь, освещенная электрическим фонарем, разукрашенная всякими резными завитушками, сразу же отворилась, и Русень почтительно принял из рук Гриши его потертое пальто, фуражку и большой, тяжелый с виду пакет, завернутый в бумагу.
Пожалуйте наверх, сказал он с поклоном.
Гриша поднялся на второй этаж, сказал нарядной горничной с кружевной наколкой на голове:
Я к Самуилу.
И стал ждать в комнате, где стояли кресла с гнутыми золочеными ножками, а по стенам висели портреты дам и бородатых людей в длинных сюртуках.
Вышел Самуил Персиц, не скрывая своего удивления:
Какими судьбами?
Шел мимо.
Удивление на лице Персица было все-таки чрезмерным и не очень-то доброжелательным.
Гриша сказал:
Я сейчас интересуюсь поэзией.
Поэзией? Удивление Самуила приобрело более благожелательный оттенок.
Да. Я слыхал, ты пишешь стихи.
Самуила Персица как будто подменили.
Он забегал по комнате, нервно посмеиваясь, потирая руки.
Ты тоже слыхал обо мне? Знаешь, на меня уже эпиграмму сочинили!
Да?
Послушай:
О Персиц, ярый сочинитель,
О гениальнейший поэт!
ДушоюФеба ты служитель,
А теломотставной корнет.
Меня уже знают! проговорил Персиц самодовольно.
А почему «корнет»? спросил Гриша.
Ну это, конечно, для рифмы. Но эпиграмма неплохаяи я бы подписался под такой. Знаешь, я пишу эпиграммы, сонеты, баллады Да! И балладыэто новый для меня жанр.
Пометавшись по комнате, видимо очень взволнованный, он принялся глуховатым голосом, подвывая, читать свои стихи.
Там действительно были и Феб и его служительпоэт, были всякие эльфы и ундины.
Теперь я прочту тебе последнее свое произведениебалладу!
Гриша не знал, как ему наконец уйти отсюда. Персиц все читал, читалнеутомимо
Прошло немало времениРусень уже проверил, конечно, не было ль за пакетом слежки на улице.
Под монотонное завывание Персица Грише захотелось спать, и он встал:
Я еще зайду к тебе.
И я к тебе. И я! вскричал благодарный Персиц. Знаешь, как приятно встретить понимающего поэзию человека Как ты нашел мои стихи?
Очень. Очень!
Гриша вспомнил слово, которым, бывало, поощрял его самого Оттомар Редаль.
Ян и Гриша мальчишкамиэто ж было целых три года тому назадпоказывали дяде Оту свои щуплые мускулы: «Ну как?» И дядя От говорил: «Очень, очень!» Что «очень»неизвестно. Но все-таки это походилохотя и с натяжкойна похвалу.
Очень. Очень! сказал Гриша и не выдержалзасмеялся.
Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:
Все в порядке.
И Гриша вышел на улицу.
Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, конец зиме, конец зиме!
50
В городе все чаще стали говорить о забастовках. Рассказывали об арестах на заводе «Феникс» в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.
И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.
Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.
Шесть тысяч человек забастовали.
Безоружную, мирную толпу бастующих рабочих в упор расстреляли жандармы. Имя их начальника, ротмистра Терещенко, получило позорную известность на всю Россию. О нем писали в газетах, даже в такой, как «Речь»: ее хозяева, боящиеся народа, вопили о бунте, «о стихийном бунте». Черносотенные листки утверждали, что рабочие шли к начальству с палками и камнями, а этогрозное оружие в руках многотысячной толпы!
Но правду скрыть было уже нельзя.
Появились показания очевидцев: «Рабочие шли в апрельский день с табачными кисетами в руках, а не с палками. В карманах у них были не револьверы, а заявленияоб освобождении их арестованных товарищей».
И их встретили пулями.
На запрос в Государственной думе царский министр Макаров, слепо уверенный в безнаказанностии своей и палача Терещенко, воскликнул:
Так было, так будет!
Ночью Оттомар Редаль читал вполголоса Но слышно было каждое слово:
«В Питере и Москве, в Риге и Киеве, в Саратове и Екатеринославе, в Одессе и Харькове, в Баку и Николаевевезде, во всех концах России, подымают голову рабочие в защиту своих загубленных на Лене товарищей.