Гриша виновато промолчал.
К счастью, в это время явилась запыхавшаяся Кучкова и вручила ему глиняную свистульку. Он торопливо сунул ее в карман.
Теперь все как будто было в порядке.
Постепенно прибывали все новые заговорщики.
Под навесом становилось все более весело и шумно.
На шум подошел встреченный взрывом хохота городовой, вгляделся, узнал студенческую форму, и это как будто его успокоило, он удалился.
Настоящее веселье началось с появлением Барятина, который сразу показал себя душой общества.
Прежде всего он предложил устроить складчину и послать «делегатов» за горячими баранкаминочь предстояла долгая и холодная.
Деньги он собирал, сняв фуражку и обходя всех с завыванием:
Дорогие братья и сестры! Поимейте сочувствие
Репникова приказала ему:
Сейчас же накройте голову! Простудитесь.
Но, вероятно, тут же, глядя на могучую шевелюру Барятина, сообразила, что никакой мороз беспечной его голове не страшен.
Принялись с гвалтом выбирать «делегатов».
Выбрали, конечно, Барятина. А в помощь емуКучкову.
«Делегаты» исчезли на целый час. Воротились веселые, обнимая огромные связки баранок.
Только что из печи! Мы дожидались, когда вынут, объявил Барятин.
Кучкову он уже называл Таней.
Грише это не очень-то понравилось, и он отошел в сторонку, в темноту под навесом; пусть наконец оставят его в покое.
Но в покое его не оставили. Стоять неподвижно на таком холоде в подбитых ветром шинелях оказалось просто невозможнымначалась игра в пятнашки, вольная борьба, кто-то сгреб Гришу в охапку, пришлось отбиваться
Снова возник из окружающего мрака грузный городовой (сам-то он был в валенках с калошами, в стеганной на вате шинели) и заявил пропитым голосом:
Попрошу держать себя аккуратней!
Под утро пришли становиться в очередь какие-то молчаливые личностисперва барышники (они и не думали скрывать сомнительные свои занятия); чуть рассвело, появились столичные театралыиз тех, кому места в партере не по карману.
Касса открылась ровно в девять, и студенты первыми получили билетына галерку.
К этому часу все озябли, устали, притихли
Репникова распорядилась: немедленно разойтись по домам. И чтоб на спектакль всем явиться выспавшимися!
В театре у Гриши настроение всегда становилось приподнятым. Казалось, самый воздух этому способствовал. Каким-то неуловимым ароматом было полно все кругом: и зал, и фойе, и коридоры, и даже гардеробные ниши. А оживленные взоры, устремленные кому-то навстречу? А сдержанный гул, постепенно нарастающий, праздничный?
На этот раз даже обстановка в театре представилась необычной. Зал был красный с золотом. Под лепным потолком сияла, отсвечивая радужными огоньками, огромная хрустальная люстра. Кованными из бронзы казались украшавшие барьеры лож крылатые римские шлемы, скрещенные мечи, факелы с витым, круто отнесенным в сторону пламенем. Все это при внимательном осмотре оказывалось деревянным, покрытым сусальным золотом, кое-где потемневшим в изгибах резьбы. Ну так что ж? Даже дерево здесь лицедействовало, оборачиваясь бронзой Это было сродни театральному волшебству, по законам которого города из картона выглядели на сцене величественными, а пригоршни граненых стекол блистали алмазами.
Волшебство Оно началось с появлением Мефистофеля.
Это был не тот примелькавшийся дьявол, которого Грише уже доводилось видеть на театральных подмостках, одетый в черное узкое трико изворотливый черт, проворно исчезающий при виде креста.
Нет, к рампе вышел князь тьмы, в плаще, подбитом алым шелком, с украшенной драгоценными камнями нагрудной цепью, с рыцарской шпагой на боку.
Но главное было, конечно, не в этом.
Главное таилось в необъяснимой власти, магической силе, которая как бы струилась в зрительный зал с каждым словом, с каждым движением артиста.
Голос свободной и пленительной мощи заполнил все кругом: поток, не знающий берегов.
Певец. Актер.
Но он не только пел. И не только играл.
Он жил и заставлял вас жить рядом с нимв мире, озаренном радостью, светом, восторгом.
Он заставлял покоряться ему, безоглядно отрешатьсяпусть на час толькоото всего и наслаждаться радостным своим пленом.
Каждое его движение было пластично и верно до предела. И невольно охватывал вас мимолетный страх: так легко перейти пределеще один жест, и будет нарушена какая-то правда, священная и для него и для вас. Но он не делал этого лишнего жестаи правда оставалась нетронутой.
Гриша забыл обо всем О Репниковой, о Барятине, о Тане Кучковой. О свистке, лежавшем в его кармане.
Поселяне и рыцари преграждают путь дьяволу крестообразными рукоятками своих мечей. Черту полагается при этом трепетать от страха, содрогаться, никнуть к земле, исчезать.
Но тут произошло совсем другое.
Мефистофель молниеносным движением загородился от креста плащом, повернутым к залу красной изнанкой, она вспыхнула под упавшим сверху лучом прожектора, как огненный столб, грозный, готовый испепелить каждого, кто к нему прикоснется.
Поселяне отступают в суеверном страхе.
Они уходят, а князь тьмы откидывает плащ и, торжествуя, хохочет им вслед, огромный, могучий, всесильный. От дьявольского смеха у зрителя мурашки бегут по спине.
Когда тяжелый малиновый занавес медленно пополз, закрывая сцену, а под лепным потолком светлым костром загорелась огромная люстра, в зале возник ураган. Ураган ликования, неистовых криков, рукоплесканий, вызовов
Гриша увидел рядом с собой побледневшее от волнения лицо Барятина и затылок Репниковой: вся перегнувшись через барьер галереи, она вопила изо всех сил:
Браво! Браво! Браво!!!
Волосы у ней растрепались, пенсне упало с носу, она судорожным движением еле успела поймать его на лету и, должно быть, именно от этого пришла в себя.
Я аплодировала таланту а не пролепетала она в раскаянии, но, кажется, лепет ее слышал один Гришатакая вокруг продолжала бушевать буря.
Студенты принялись смеяться над собой, в том числе и над Репниковой (она, утратив авторитет, страдала непритворно), только собравшись в фойе, куда пробились со всяческими хитростями: с их билетами в нижние ярусы спускаться не полагалось.
Гриша в фойе не попал. В узком коридоре кто-то крепко ухватил его за локоть. Он оглянулся: позади, весело сияя черными глазами, стоял Оруджиани.
Слыхали новость? Никишин в университет больше не вернется. Наша взяла Победа!
Гриша промолчал. Бог с ней, с этой победой. Особенно если о ней сообщает с видом именинника человек, который ему, Шумову, ни в чем не верит.
Не надо, впрочем, и преувеличивать это событие, продолжал Оруджиани. То, что случилось на лекции по финансовому праву, послужило только толчком. Профессор Никишин с первых дней войны очень удачливо играет на бирже. Говорят, он покупает себе крупное имение на Украине. Теперь ему и университет ни к чему.
«Говорят» Об Оруджиани тоже говорят бог знает что.
У вас как будто настроение сегодня кислое? спросил грузин.
У меня всегда настроение портится, когда я вижу, что мне не доверяют.
Кто вам не доверяет?
Вы.
Благодарю! Не ожидал.
Про Озерки писали во всех газетах, так что и скрывать-то тут было нечего.
Ах, вот что! Но я же и не думал скрывать.
Вы начали о них говоритьи спохватились.
Я начал и не спохватился. А решил отложить разговор. Ведь надо же было сперва выяснить, по пути нам с вами или мы разойдемся, как в море корабли.
Ну, и что ж? Выяснили?
Да, в ту самую минуту, когда на лекции Никишина раздался ваш оглушительный бас.
Не вижу ничего смешного!
Пожалуй. Ничего нет смешного в том, что вы примкнули к людям, поднявшим свой голос против шовинистического угара.
Вы это серьезно?
Вполне. Сегодня вы очень кстати вспомнили об Озерках: близится годовщина событий, связанных с этим местом Понимаете?
Понимаю!
Нам обязательно надо встретиться на днях.
Значит, все-таки связался черт с младенцем, сказал Барятин, когда Гриша вернулся на свое место в галерее пятого яруса.