«Это я виновата», с неожиданным острым укором подумала она.
Вот он идет теперь рядом, покорный, вихрастый, добрый парень. Дать ему руку, сказать ласковое слово и он, так же преданно улыбаясь, может быть, пойдет за ней на край света?
Яша.
Голос у Клавдии дрогнул, парень взглянул на нее, приоткрыв рот от удивления.
И тут в Клавдии с такой внезапной силой вспыхнули сразу и нежность, и стыд, и решительность, что она остановилась, остановила Якова и сказала, почти не слыша себя:
Я, кажется, люблю тебя, Яша.
Опустив глаза, она помолчала и добавила серьезно:
Правда.
Яков неуклюже шагнул, отдавил ей ногу, схватил за локоть. Руки у него были потные. Он сбивчиво заговорил о том, что знал, догадывался, но видно было, что ничего он не знал и до крайности растерян. В нем, верно, заговорила мужская гордость, до того, может, еще не испытанная. Мгновенно он представил себе, как придет в комсомольский комитет и небрежно бросит Павлу Качкову: «Понимаешь, сама сказала!» Эта мысль была ослепляющей, и Яков, кажется, даже усмехнулся. Но в следующую минуту с не меньшей силой его обуял страх.
Он вспомнил о матери. Ведь она недавно что-то говорила о его женитьбе. Уж не ищут ли ему невесту? Яков вдруг представил, как вводит в дом к матери Клавдию, угрюмую, строптивую, в темном, старушечьем платье, и даже глаза закрыл
Они шли теперь очень быстро, тесно, неудобно, как в чаду, и почему-то попали к маленькой сторожевой калитке, а оттуда на сонную улицу.
Клавдия то и дело отводила от лица влажные ветви сирени с твердыми коготками молодого цвета, удивительно много им встречалось сиреневых садов, и говорила о чем-то, забывая и путая слова! Зато все, что их окружало, безмолвную улицу, лунный свет, и странный блеск крыш, и черные сады, и чистый ветер, бьющий в лицо, все она запомнила с необычной яркостью.
Они дошли до окраины города. Старое шоссе, высветленное луной, легло перед ними широкой червонной лентой, по ней страшно и удивительно было шагать.
А когда наконец остановились у калитки, Клавдия не сразу узнала родной дом. Темный, нахмуренный, наглухо укрытый плотными ставнями и высоким забором, он казался сейчас каким-то новым, близким сердцу, словно там ждала ее большая согласная семья, милая мать, веселые сестры
За калиткой к ней подбежал пес на ночь его спускали с цепи, и она как раз вовремя схватила его за ошейник: учуяв чужого, пес хрипел от ярости, и Клавдия чувствовала, как у нее под пальцами судорожно булькало его горло.
Яков попятился в тень от палисадника, и Клавдия издали, едва различая его лицо, неуверенно помахала рукой на прощанье.
Она заперла калитку, отпустила собаку и медленно прошла по двору. Окно кухни светилось, растворенное настежь, ветер слабо шевелил белую занавеску.
Клавдия поднялась по ступенькам, постояла на крыльце. В кухне слышался незнакомый, слабый женский голос и голос матери, тоже необычный, как будто мать спорила или собиралась заплакать.
«Отца нет дома», сразу догадалась Клавдия и нерешительно вошла в кухню.
Мать, вся красная, со сбившимся платком, быстро повернулась на стук двери. На руках у нее сидел толстый, большеглазый ребенок.
У нас гостьюшка, неспокойно сказала она и кивнула на женщину, видневшуюся за самоваром в переднем углу. Еленушка, сноха. А это, значит, Митин сынок. Внучек
Клавдия с любопытством взглянула на гостью: так вот она какая, жена ее брата Димитрия! Маленькая женщина в светлых кудряшках, синеглазая, какая-то несмелая Клавдия неловко подала руку Елене, та вяло пожала ее и обмахнулась смятым платочком.
Переночевали бы, куда в ночь поедете? укоризненно сказала мать, верно уж не в первый раз повторяя приглашение.
Нет, спасибо, робко возразила Елена.
Она покраснела и, запинаясь, объяснила: Димитрий отпустил ее, чтобы показать сына, Митеньку, только бабушке, Матрене Ивановне. Про отца же, Диомида Яковлевича, он сказал, чтобы тот и пальцем внука не тронул.
«У нас, говорит, с отцом дороги никогда не сойдутся».
Старуха опустила остро блеснувший взгляд, лицо у нее стало замкнутым и суровым. Гостья потерянно ссутулилась и еще гуще покраснела. Воцарилось неловкое молчание. Мать все не поднимала лица, и Клавдии показалось, что она скрывает слезы.
«Вот уж чурбан этот Димитрий», подумала Клавдия, задыхаясь от стыда и гнева.
Но вот мать выпрямилась и протянула внука снохе.
Мог бы и отца пожалеть, сказала она и криво усмехнулась. Старик один остался, как гриб гнилой в бору.
Ничего я не знаю, в замешательстве прошептала сноха. А только Митя наказывал.
Матрена Ивановна передвинула стаканы на столе, горькая усмешка не сходила с ее губ, красивых и ярких, как у молодой.
Ты, Еленушка, прикинь своим умом. Вот сынок у тебя маленький. Для его сыновнего счастья ты свою жизнь погасишь и не пожалеешь. А он вырастет да и бросит тебя, старую, одну на всем свете. А?
Елена с испугом прижала к себе сына и зажмурилась.
Ой, что вы это?
Так и каждая мать, твердо сказала Матрена Ивановна. И каждый отец.
Елена сидела, опустив голову, тихонько поглаживала сына. Сердце у нее было, верно, отзывчивое, кажется, она прониклась чужим горем, старалась его понять.
Как же вы живете-то? спросила она, поднимая голову. Лицо у нее было жалобное, испуганное.
Старуха промолчала. Клавдия пристально взглянула на Елену. Лицо у Димитриевой жены было круглое, ясное, шея тоненькая, загорелая, почти детская. Да и намного ли она была старше Клавдии? И могла ли понять всю темную горечь суховского дома?..
Никакие уговоры не помогли, Елена запеленала сонного мальчишку и, едва не плача, ушла со двора.
Мать и дочь долго сидели молча. Значит, выходило, что Матрена Ивановна, бабушка, только украдкой может подержать на руках единственного своего внука
Мама! не выдержав, тихо позвала Клавдия.
Мать подняла на нее тяжелый, влажный взгляд, спросила:
Где это ты пропадала?
Клавдия кинулась к матери, неловко обняла за плечи.
Мама! Мама!
Ну, чего ты?
Наверное, Клавдия не только жалела мать: странные, жаркие нотки звенели в ее голосе.
Матрена Ивановна прижала дочернину голову к груди, медленно погладила спутанные волосы.
Клавдия затихла, даже, кажется, дышать перестала, и мать рассеянно улыбнулась. Дети выросли у нее непривычными к ласке. Уж не потому ли так безжалостно легко оторвались они от родного гнезда и разлетелись в разные стороны?
Клавдия угадывала и не угадывала мысли матери, ее томило желание рассказать о Якове, и она не решалась. И вдруг едва не вырвался у нее вопрос, прямо-таки сумасшедший: «Ты любила, мама?»
Она слегка отстранилась от матери, внимательно глянула в серые горестные глаза ее и подумала с неожиданной ясной убежденностью: неотступная скорбь их семьи, глухие родительские споры, ненавистное одиночество все, все оттого, что здесь никогда не было любви.
Мама, какая же ты несчастная! воскликнула она, стыдясь своей собственной тайной радости, и разразилась слезами.
Матрена Ивановна словно очнулась, глубоко вздохнула и сказала безо всякой горечи:
Да ты ведь не обо мне думаешь.
О тебе, возразила Клавдия. Митина-то жена потихоньку от отца приезжала?
Ну что же, глуше произнесла мать. Счастье с несчастьем смешалось ничего не осталося. Тебе, дочка, хватит печаловаться о своей доле. Иди-ка отдыхай. Я отца дождусь.
Оставшись одна, Матрена Ивановна погасила свет и неподвижно просидела до той самой минуты, когда на крыльце, а потом в сенях раздались шаги Диомида Яковлевича.
Тяжело дыша и стараясь не шуметь, он потоптался у порога, снял сапоги и в носках побрел к печи: за последние годы он пристрастился спать в тепле. «Робкий стал», с удивлением подумала о муже Матрена Ивановна, и что-то вроде жалости шевельнулось в ней.
Старик, а старик! негромко позвала она. Он остановился, спросил:
Не спишь? Покорно прошел в передний угол и грузно уселся на скамье.
Дочка-то наша Клавдя Матрена Ивановна перевела дух; сердце у нее сегодня пошаливало, дочка-то заневестилась. Слышишь, отец? Вижу, томится, приплакивает Как бы чего не выкинула.