Вера послушно взяла бутылочку с морсом и на цыпочках пошла по палате. Около Васеньки она приостановилась: молодое лицо бойца с горьким и словно насильно растянутым ртом было спокойно во сне. Бесо тяжело дышал, тонкие ноздри его раздувались, он то и дело облизывал сухие губы. Стараясь не смотреть на его странно укороченное тело, выделяющееся под простыней, Вера развела морс, приподняла каменно тяжелую голову Бесо и приложила стакан к губам. Он пил, торопясь и беспомощно захлебываясь, потом взглянул на Веру блестящими, безразличными ко всему глазами и снова задремал.
Она положила на столик почтовую квитанцию и вернулась к Ивану Иванычу.
Он встретил ее, улыбаясь не то Вере, не то своим мыслям.
Эх, Вера Николаевна, дай-кось я тебе с самого начала расскажу, хочешь не хочешь.
Да мне очень интересно, Иван Иваныч, что это вы
Ну, интересно, неинтересно, а слушай, коли в гости пришла. Он без нужды оправил простыню и виновато засмеялся. Лежу вот и думаю, голубушка Вера Николаевна: какой я есть человек на земле, Иван Воронов, и в каком виде, значит, вернусь в свой родной колхоз? Был я, конечно, бригадиром полеводческой бригады и опять стану бригадиром, я, сержант Иван Воронов, старый солдат, кавалер двух орденов И выходит, вроде другой я стал человек, а? Вера Николаевна?
Конечно, другой, ответила, несколько затрудняясь, Вера, по-моему, лучше.
Да оно как сказать, серьезно, медлительно возразил ей Воронов. Человек я был совсем до войны не способный, бракованный, что ли
Иван Иваныч огляделся, спят ли товарищи, и опасливо, со смущением сказал:
Сердце у меня, слышь, малое уродилось. Доктора сказывали, голубиное мое сердце. Вот меня на службу дотоле и не брали, не гляди, что сам я такой дюжий. Ну, а как занадобился для войны народ, и меня взяли, в сорок первом-то году, и угодил я в саперы. Да.
Иван Иваныч с облегчением опустился на подушку и погладил усы они были у него густые, каштановые, аккуратно подстриженные.
Мужик я был тихий, смирный, курицы, бывало, сам не резал от крови у меня отвращение получалось. И что я тогда в жизни видал, кроме как свою деревню, да пашни, да леса? А тут пришлось мне повидать, эх, Вера Николаевна, крови, крови По людям по мертвым идти доводилось, да я не говорю про немцев: это, понятно, не считается. В отчаянность люди входили. Ну, и то сказать, время было такое, Вера Николаевна, самый сорок первый год, отступление
Иван Иваныч вздохнул и конфузливо усмехнулся.
Немцев долго мне не довелось в натуре увидать. Только слышал об них всякое; известно, что и правда, а что и на бересте написано. Разбираться некогда отступаем и отступаем. Я по-деревенски думаю про себя: «Черти, что ли, они с рогами, окороту на них нет?» И боялся я тогда их, должен тебе сказать, люто. Как первого немца в плен пришлось взять, я, Вера Николаевна, дрожмя дрожал. Ну, все-таки больше не от страху фриц был мозглявый, обозник, и руки сразу кверху задрал, а дрожал я от необыкновенности. Посадил пленного на его же повозку, сам сзади сел, автомат на изготовку, и глаза на него вытаращил, словно и вправду рога на нем ищу, тьфу ты, вспомнишь Ну, все-таки аккуратно доставил и немца, и лошадь, и поклажу. Бочонок масла был при нем и бочонок сласти черная такая, как патока, только слаще, мармелад, что ли, называется Потом, конечно, привык к немцам, нагляделся, сколь раз в двух шагах от них таился.
Наше дело саперное такое: армия отступает мы прикрываем отступление, армия наступает мы впереди. Ну, тут музыка повеселее получается, хотя, сказать, и опасности куда больше: неприятельские мины вылавливаешь. А немец хитер: то в два этажа мины положит, верхнюю снимешь, а нижняя потом себя и окажет. То деревянные мины выдумал, наши миноискатели их сначала не чуяли, пока мы до щупа не додумались. А то еще были мины с волоском. Очень они нас мучили: тонкое это дело волосок найти да ненароком его не задеть. Не учуешь летишь к черту. Вот уж действительно жизнь и смерть на волоске висели
Волосок его слушать надо. Он себя обязательно окажет, послышался за спиной у Веры сиплый голос.
Она оглянулась. Максим, должно быть, давно уже проснулся и теперь смущенно смотрел на нее.
А я думал, ты до утра спать наладился, добродушно подшутил над ним Воронов. Вот тебе и Вера Николаевна.
Максим, я морсу кисленького принесла, налить? обрадованно спросила Вера, не зная, сказать ли парню «ты» или «вы».
Максим выпил морсу, вытер губы рукавом и застенчиво пробормотал:
Очень даже вкусно, покорно благодарю.
Вот я и говорил, засмеялся Воронов. Беда, много пришлось мне помаяться вот с такими сынками, как Макся. Горячатся, торопятся, смотришь, подорвался на мине. Беда, ругался я на них. Мина она уважения требует.
Это точно, с важностью подтвердил Максим. Он, верно, тоже был сапером, и Вере странно и жалостно было думать, что он, такой молодой, знает о войне столько же, сколько и Воронов.
И тут вас наградили, Иван Иваныч? вставила Вера и неловко смолкла: она вспомнила насмешливый рассказ Воронова о девочке из редакции.
Наградили? раздумчиво переспросил Воронов. Ну да, и наградили. Только ничего такого ведь и не было служба.
На бледном лице Максима появилась и исчезла легкая добрая усмешка: Воронов, верно, не любил рассказывать о своих наградах.
Служба, Вера Николаевна, строго и даже как будто чуть сердито повторил Воронов. Тем более сапер. Я ползу, мины вылавливаю, а следом ведь часть идет.
А все-таки ордена тебе дали не за так, подзадорил его Максим и лукаво взглянул на Веру: смотрите, мол, что теперь будет.
И верно: Воронов сделал судорожное движение и вдруг сел на постели, держась одной рукой за койку, а другой собирая и распуская на груди завязки у рубахи.
На вот, удивление какое! укоризненно, скороговоркой произнес он. Ну, однажды расчистил со своим отделением проход штурмовой части, верно, в потайности, у немецкой передовой. А в другой раз минное поле открыл. Да неужто, увидавши, я мог мимо пройти, а? Ведь по этому болоту утречком наша рота в атаку пошла!
А-а! удовлетворенно посмеиваясь, протянул Максим.
Ложитесь, Иван Иваныч, ну что это вы, право!
Вера помогла ему лечь, оправила подушку, накрыла простыней.
Молодежь всегда поддразнить любит, миролюбиво сказал Иван Иваныч. Вот он, в чем душа держится, а туда же
Воронов закрыл глаза. Прошло несколько тихих минут. Максим, кажется, опять задремал. Сил у него было совсем мало, и он их уже израсходовал.
В руках у Веры споро мелькала иголка, она сидела озабоченная, почти хмурая. Сегодня она узнала так много нового, неожиданного Нет, на сердце у нее все-таки было очень хорошо!
Воронов осторожно тронул ее за рукав:
Расстроил я вас.
Вера очнулась, положила работу на колени, сказала:
Нет, что вы! и улыбнулась неожиданно радостно и так заразительно, что Воронов невольно и сам заулыбался.
Теперь, Вера Николаевна, я вернусь домой спокойно. Сделал все, что мог, и силу, и кровь отдал. А что ордена мне присудили это уж мое счастье особое. Я горжусь орденами, да! Они ведь во весь мой род пойдут, от сына к внуку передаваться будут, когда уж и прах мой с землей смешается. Вот, значит, бахвалиться здесь и не к чему.
В палате появился Толя. Он вошел тихо, и Вера и Воронов сразу заметили, что вид у него обескураженный и какой-то виноватый. Он направился было к своей койке, ни на кого не глядя и всем своим видом как бы говоря: «Вот теперь я лягу и отдохну».
Что, Толя, опять неустойка? пронзительным шепотом спросил его Воронов.
Толя остановился среди палаты, нелепо растопырив руки.
Вроде, Иван Иваныч, признался он и исподлобья взглянул на Веру.
Опять она со старшим лейтенантом? сочувственно справился Воронов.
Говорит, назначили на рентген сопровождать.
Говорит, говорит Сказать все можно.
Воронов смешливо подмигнул Вере.
А ты ее безо внимания, Толя. Сама к тебе льнуть будет. Эдакого парня презирать, а? Всех статей!
Ну, уж вы, дядя Ваня
Чего ну? Чего ну? Говорят тебе: сам презирай! Безо всякого внимания!