И вот наконец наступил прощальный рассвет, ребята, все до одного, уже спали в теплушках, среди многочисленных белых тюков с продовольствием, бельем, медикаментами.
Поезд должен был уйти, затемно, до зари, а Вера Николаевна, заведующая, все еще ходила по высоким тихим комнатам яслей, постанывала, хваталась за вещи, подносила их близко к глазам и никак не хотела уходить.
За ней, словно тени, бродили очумелые Дарья Семеновна, молоденькая медсестра Настенька и сзади всех Клавдия, совершенно обессилевшая от усталости.
Идемте, Вера Николаевна, пора, степенно урезонивала заведующую Дарья Семеновна. Всего не захватишь, абы ребят живыми вывезти.
Вера Николаевна неуверенно потрогала скатерки на тумбочках и махнула рукой. Ее выпуклые глаза заволоклись слезами:
Она создала эти ясли, представьте, даже дом при ней строили, прошептала, несколько шепелявя, Настенька.
Дарья Семеновна внезапно посуровела лицом, крепко взяла за руку заведующую и повела ее вон из дома. Настенька поплелась за ними. На крыльце Вера Николаевна вырвалась из рук няни.
Ах, запереть забыла, запереть, запереть! со страшным волнением сказала она и выхватила из кармана связку тяжелых ключей.
Ни к чему, Вера Николаевна, твердо и даже грубовато сказала Настенька.
Посмотрят на твои замки, как раз! с тоскою проворчала няня.
Но Вера Николаевна нашла взглядом Клавдию, подозвала и сунула ей ключи.
Вы остаетесь здесь, милая, приберитесь там немного и заприте, все заприте. Тут силы покинула ее, и она жалобно прошептала: А ключи заройте, что ли!
На прощанье она обняла Клавдию, и Дарья Семеновна и Настенька потащили ее под руки вдоль улицы, Клавдия же долго смотрела вслед трем женщинам в белых халатах.
Вчера они звали ее с собой. Но она сказала, что не может покинуть мать, и они тотчас же перестали уговаривать ее.
Сжимая ключи, Клавдия вошла в дом. Шаги гулко отдались у нее в ушах. Она остановилась в спальне, среди неприбранных кроваток, где еще так недавно пищали, смеялись ребята, и в тот же момент в комнате погас свет, за окнами прокатился глухой, протяжный звук взрыва, стекла тенькнули, и весь дом словно толкнуло. «Стреляют», равнодушно подумала Клавдия. Она слушала, склонив голову набок. Невозмутимая тишина возникла в доме, на улице. Клавдия с недоумением взглянула на окна и вдруг догадалась: взорвали электростанцию! Вчера ведь предупреждали по радио. Будет ли еще работать радио сегодня? Все уходят из города
Клавдия растерянно огляделась. Множество пузатых зайцев и мишек, разбросанных по полу, смотрели на нее бисеринками глаз. На светлых полусорванных шторах, на груде белых опрокинутых стульчиков, на смятом белье в кроватках всюду лежал печальный, пепельный свет раннего утра.
Клавдия вяло оправила две кроватки и остановилась, пораженная полной ненужностью того, что она делает. Она налила из графина и жадно выпила два стакана воды, подобрала с пола маленькую яркую пирамидку для Митеньки, сбросила халат и вышла, тщательно заперев на ключ все двери.
Ключи она зарыла в садике, под самой высокой березкой, и пошла на станцию. Улицы были пусты, ветер гнал по мостовой смятые листы бумаги. Кое-где в окнах домов мелькали огненные блики, как будто там жарко топилась русская печь.
Клавдия на минуту остановилась у комсомольского райкома. Двери были торопливо забиты, в пробое торчал кривой гвоздь. На планке двери белел, пришпиленный кнопками, лист бумаги.
«Райком продолжает работать», прочла Клавдия, с сомнением потрогала дверь, да, забита, и ничего не поняла. Только дойдя до угла, догадалась: «Все ушли. Это написал Степанов. Интересно, взяли они с собой ту машинистку?»
Издали Клавдии показалось, что окраинная улица залита странно желтым, тревожным, струящимся светом. Ускорив шаги, она увидела дымное, клокочущее зарево: горело ржаное поле, подожженное, наверное, сразу со всех концов. Пламя полукольцом окружало станцию, и элеватор смятенно светился до самой макушки. Возле него еще копошились люди, стояли подводы.
Клавдию удивила неловкая, судорожная торопливость, с какой здесь двигались люди, как будто элеватор и в самом деле горел. Мешки с зерном сбрасывались на подводы неверными движениями и с такой силой, что телеги ерзали задними колесами по булыжнику и лошади беспокойно переступали с ноги на ногу. Вяло, то и дело разрываясь, шла цепь грузчиков. Подводы стояли слишком тесно и бестолково. Вот один из возчиков кое-как подоткнул неполные мешки с зерном, хлестнул лошадь и зашагал за подводой так торопливо, будто земля жгла ему ноги.
И тогда Клавдия увидела человека, мимо которого с такой неохотой проезжал возчик. Это был штатский в черном костюме с подчеркнутыми, круто подложенными плечами. Две такие же темные, высокие фигуры виднелись на шоссе. Они стояли, молчаливые, заложив руки в карманы, и с равнодушным вниманием провожали глазами подводы с хлебом. Клавдия сразу поняла: то были чужие, совсем чужие люди, которые не только никогда не жили, но и не могли жить на станции Прогонная. Им, наверно, известно стало, что город покинут, и с безнаказанной наглостью они теперь наблюдали, куда увозят здешнее главное богатство хлеб. Значит, это были соглядатаи, посланные теми самыми ненавистными, непонятными убийцами минского мальчика и убийцами других детей, фашистами!
Клавдия сорвалась с места и, словно гонимая ветром, помчалась на станцию.
Там она приостановилась у сквера, взглянула, колеблясь, в зеленую улицу, где ее ждала мать, и, вздохнув, зашагала на вокзал.
Ну, чего пришла? сразу же заворчала на нее Марья Ивановна. Тебя дома потеряли.
Марья Ивановна! захлебываясь, прошептала Клавдия. У элеватора стоят! Они!
Марья Ивановна сняла пенсне и ненатурально пискливо спросила:
Уже?
Клавдии показалось, что старуха напугана, такие у нее были чудны́е, помутневшие глаза.
Но Марья Ивановна неторопливо насадила пенсне и даже поправила прическу.
Ступай принеси чего-нибудь потяжелее булыжник, что ли!
Клавдия послушно вышла. Она нисколько не удивилась: ведь такой был уговор, и, значит, уже пришла эта условленная, последняя минута
Когда Клавдия с трудом втащила в комнату большой белый булыжник, Марья Ивановна, сгорбившись, неотрывно смотрела в аппарат. Клавдия тоже склонилась над столом. Белая лента, дрожа, ползла из аппарата, и на ней отчетливо, темнея точками и тире, повторялось, с неровными интервалами одно и то же слово: «Немцы немцы немцы»
Это выстукивала телеграфистка с соседнего разъезда.
Ну, ступай домой, сказала Марья Ивановна очень внушительно, но все тем же тонким, не своим голосом. Уходи, говорю. Одна справлюсь.
И, вопреки этим сердитым словам, она порывисто притянула Клавдию, поцеловала ее в лоб и в щеки холодными, трясущимися губами и оттолкнула от себя.
Слышала? Иди.
Не смея ослушаться, Клавдия вышла из вокзала и спряталась у окна телеграфа, за каменным выступом, на котором висел колокол.
И она увидела в окно, как Марья Ивановна, оставшись одна, хозяйственно щелкнула сумочкой и вынула оттуда медный пестик от обычной домашней ступки и небольшие клещи. Клещами она ловко отвинтила телеграфный ключ и сунула его в сумочку. Отодвинув планку, под которой скрывались механизмы, она изо всех сил стала совать туда пестиком. «Шестеренки разбивает», подумала Клавдия.
Марья Ивановна обрезала ножницами провода, порвала ленту, телеграммы, журнал. Потом, с трудом приподняв над столом булыжник, зажмурилась и с размаху бросила его на аппарат
XX
Еще на вокзале, впервые увидев сноху Елену и внучонка, Диомид Яковлевич тревожно подумал о том, не слишком ли поздно соединилась их семья на горящей земле войны.
Свои сомнения и тайные горестные предчувствия он однако же не решился высказать вслух: жена он это чувствовал как бы заранее отвергала подобные разговоры.
Он смотрел на нее с молчаливым уважительным изумлением, словно впервые видя эту статную, странно помолодевшую женщину, которая, вопреки всему, почти под снарядами со спокойной уверенностью сколачивала их развалившуюся семью.
Не меньшее удивление вызывала в нем и Клавдия: повзрослевшая, суховатая в обращении с отцом, она начала работать на своем телеграфе с непонятным увлечением именно в те дни, когда война стала ощутимо придвигаться к родным местам и вся жизнь окончательно сместилась и перепуталась.