В этот момент в комнате у Степанова что-то резко стукнуло, и дверь, скрипя, немного отошла. Клавдия невольно заглянула в комнату и увидела чью-то спину и светловолосый затылок.
«Если я нарушу эту священную партизанскую клятву», запятая, «то пусть меня постигнет суровая партизанская кара», точка. Это почему «партизан» с большой буквы? Где у тебя резинка?
Партизан потому и с большой буквы! упрямо сказала девушка. Ну ладно! Сотру!
В комнате возникла недолгая тишина, нарушаемая шелестом бумаг.
Ну, так как же? неторопливо, с угрозой произнес густой голос за дверью.
Это говорил Степанов. Дверь оставалась неприкрытой, и Клавдия по спине, по опущенным плечам вдруг узнала Якова, сутуло стоящего у самого порога.
Ты вот ему повтори, что на площади-то сказал.
Степанов говорил о сидевшем в комнате третьем человеке, которого Клавдия не видела. Впрочем, ее сейчас всецело занимал Яков. Он все больше сутулился, точно хотел сделаться совсем незаметным.
Ну? настойчиво пробасил Степанов.
Якова вроде бы повело, это было заметно даже со спины, по тому, как встопорщилась синяя его рубаха.
Там насчет немцев говорили, ну, что они сюда придут. А моя мать так сказала: «Мы русские люди, нам бояться нечего». Мать ведь, не я а она, известно несознательная и
Вы русские люди прервал его Степанов странно сдавленным и как будто совершенно спокойным голосом.
Отодвинув, даже, кажется, отшвырнув стул, он пошел прямо на Якова. Тот слегка попятился, половицы под ним протяжно скрипнули. Клавдия увидела Степанова. Заложив руки в карманы, он стоял лицом к лицу с Яковом, невысокий, смуглый, с курносым истомленным лицом.
Дай-ка сюда билет, сказал он, и Яков с торопливой готовностью полез в боковой карман.
Клавдия видела: Степанов заставил его постоять с протянутой рукой, потом осторожно взял билет и безжалостно сказал:
Ну вот, так-то лучше и нам и тебе. И несознательная мать тоже довольна будет. В случае гитлеровцы спросят скажешь: из комсомола выгнали. Скорее простят.
Яков забормотал что-то неразборчивое и злобное, Клавдия хорошо знала за ним эту привычку трусливо огрызаться. Потом половицы под ним скрипнули, и он как-то боком не то вылез, не то вывалился из двери.
Проходя мимо Клавдии, он успел смерить ее злобным взглядом. Степанов, весь темный от гнева, стоял на пороге.
Смотри не вздумай нам пакостить, сказал он негромко. Мы, если понадобится, со дна моря тебя достанем.
Яков на секунду остановился, нетерпеливо глянул куда-то вбок и не оборачиваясь пошел к выходной двери.
Степанов взглянул на Клавдию и уже спокойно спросил:
Ты ко мне? Пройди.
Клавдия робко, словно связанная, шагнула за Степановым в кабинет и сразу же увидела курчавого парня в полувоенной одежде, в пыльных, покоробленных сапогах. Он смотрел в окно, на щеках и на подбородке у него смешно курчавилась молодая бородка, черная до синевы.
Ну, рассказывай! хрипловато сказал Степанов.
Я не хочу оставаться в городе, когда
А-а!
Возьмите меня в партизаны.
Степанов покосился на курчавого, тот повернул голову, и его черные, без зрачка, внимательные глаза остановились на Клавдии. «Партизан!» догадалась Клавдия, и смущение сразило ее с такой силой, что она едва не села мимо стула.
Степанов вынул папиросу, чиркнул спичкой. Клавдии все-таки пришлось рассказать о себе, о Марье Ивановне и очень подробно о Якове Афанасьеве.
Ты его на телеграф больше не пускай, сказал Степанов. А тебе надо было бы раньше прийти к нам. Девушка ты хорошая, вступила бы в комсомол а?
Я и сама не знаю, почему раньше Павел мне ведь говорил: «Вступи непременно».
Какой Павел? придирчиво спросил Степанов.
Она покраснела до висков, опустила голову и тихо объяснила:
Павел Качков.
Ты его знаешь? Степанов заметно оживился.
Клавдия хотела сказать: «Он мой жених», но слово «жених» показалось ей неуместным и даже смешным. «Он муж мой», едва не сказала она, но застыдилась зачем же так говорить? и только молча кивнула: да, знаю.
Письма от него имеешь? спросил Степанов.
Она отрицательно покачала головой и в замешательстве стала перебирать бахромку пояса.
Степанов обошел кругом стола и взял Клавдию за обе руки. Она невольно поднялась.
Это ничего, письмо еще получишь, уверенно сказал он. Жаль, поздно пришла. Мы уже, как говорится, сжигаем корабли. Ну, не корабли, скажем, а бумаги В партизаны сама понимать должна так вот, сразу, не берут.
А главное, сказал вдруг бородатый парень высоким голосом с простудной хрипотцой, главное, товарищ, ты сейчас только страшишься. Этого мало. Надо ненавидеть.
Клавдия пошла к двери, Степанов быстро догнал ее, взял за руку.
Раз уж ты пришла к нам в последнюю минуту это ведь тоже мужественный поступок, так помоги нам. Хорошо? Нам очень нужны сейчас верные люди. Вот если б ты помогла эвакуировать ясли, а? Там осталось одно отделение сироты Вот и прекрасно, сейчас я тебе дам записку.
И, уже провожая Клавдию, он остановил ее в дверях и сказал негромко, нажимая на каждое слово:
Ну, прощай. А будет невмоготу найдешь нас. Поняла?
XIX
Двери высокого серого дома, в котором помещались ясли, были распахнуты настежь. В просторной прихожей, где между двумя тяжелыми колоннами прилепились крохотные вешалки, Клавдия нашла заведующую. Это была полная озабоченная женщина с нездоровым румянцем, в полураспустившихся кудряшках. На белом, хорошо проглаженном халате ее грубо темнело грязное пятно.
Вы к нам? Помогать? спросила она неожиданно слабым, ломким голосом и взглянула куда-то мимо Клавдии выпуклыми, слеповатыми глазами. Милая, господи Настенька, Дарья Семеновна! Райком нам прислал, не забыли!
Ну и славно, Вера Николаевна, сказал сзади Клавдии спокойный старушечий голос. Ребятишек вместе таскать будем.
Я, знаете ли, очки разбила в суматохе, доверительно пожаловалась заведующая. А у меня близорукость, представьте, десять диоптрий, и теперь ничего не вижу. Сковороду сослепу к себе приложила, вот пятно какое
Из-за дверей донесся тонкий ребячий плач, и заведующая осторожно подтолкнула туда Клавдию:
Идите в спальни, там вам покажут.
В большой белой с голубым спальне, насквозь пронизанной солнечными потоками, в белых деревянных кроватках копошились ребятишки, совсем маленькие, меньше Митеньки. Их было двадцать или немного более.
Старая, расчетливая в движениях и похожая на монашку няня Дарья Семеновна объяснила Клавдии, что состав теплушек, куда следовало грузить ясли, стоял за станцией, у семафора. Его отвели туда потому, что немецкие самолеты особенно охотно разгружались именно над станцией. Лошадей же яслям не дали весь транспорт занят у элеватора, который грузится теперь днем и ночью, а иной раз и под бомбежкой. Значит, ребят надо таскать на руках через весь город, по шоссе, до березовой рощи.
На Клавдию надели халат, такой большой, что она обвернулась им два раза.
Робко подойдя к кроваткам, она выбрала толстенького, рыжего, чем-то недовольного мальчишку, неумело прижала его к себе и, странно сладко ощущая теплые цепкие ручонки и чистое ребячье дыхание, быстро пошла по улице к станции. Оттуда, освободившись, она бежала всю дорогу скорее, скорее к серому дому с распахнутыми дверями.
Сначала она изнемогала от жары в своем длинном халате, потом ей стало холодновато она не понимала, почему. Граница между днем и ночью была потеряна. Несколько раз смутно она слышала близкий противный, сатанинский вой самолета. Басовые раскаты артиллерии гремели где-то левее станции. Но Клавдии, да, кажется, и другим женщинам из яслей, было безразлично все, кроме ребят, которые ждали их, ничего не понимая, в своих белых кроватках. Все сместилось, отодвинулось куда-то, ничто не удивляло, не страшило. Было одно только страстное желание: дотащить ребят до эшелона, чтобы поезд тихо тронулся и, фыркая, уполз в спасительную березовую рощу, а затем в далекие подмосковные леса.
Клавдия забыла, когда она ела, когда спала. Кажется, кормили странной жидкой кашкой с ломкими сухариками. Потом она залезла в пустую неудобную кроватку и провалилась в недолгий сон.