Впечатление привычного, давно уже набившего оскомину дипломатического приема подсознательно не давало покоя Андрею Семеновичу еще некоторое время и после того, как он уже со всеми перезнакомился и Николай Тарасович пригласил всех к столу. Стол ничем даже отдаленно не напоминал стандартных «а-ля-фуршетных» приемов. В самом деле! Куда уж им, тем приемам, порой черствым, скудным, до этих запеченных в сметане свежих карасей, нескольких сортов вареников, приготовленных по местным рецептам жарких и солений, вплоть до моченых яблок в таком остром и вкусном квасе, который мог бы конкурировать со всеми подобными изделиями мира! И главное все это так вкусно пахло, так трогательно напоминало далекое, теперь вдруг как бы ожившее детство, что всякие супы из черепах, устрицы и прочие заморские деликатесы и в подметки бы им не годились
Однако самое главное в людях. Люди хозяева, собравшиеся здесь, обычные в конечном счете дети крестьян. Граждане обычного, каких на свете великое множество, села. По выражению одного писателя, их можно было бы назвать «районщиками». Вместе с тем они представляли собой со всех точек зрения и без малейшего преувеличения отборное общество, которое сделало бы честь, стало бы украшением любого из тех кругов, в которых Лысогору приходилось бывать, и по своему, так сказать, общественному рангу, и по образованию, и по гражданскому развитию, жизненному опыту.
Кроме Николая Тарасовича Рожка, выпускника Сельскохозяйственной академии, участника Отечественной войны и опытного партийного руководителя, здесь был высокий красивый мужчина с пушистыми рыжими усами и большими зеленовато-серыми, чуточку словно бы насмешливыми глазами, председатель местного колхоза Никифор Васильевич Осадчий. Был он человеком неторопливым, скупым на слово, степенным, знавшим себе цену. Вместе с тем и нескупым на шутку, остроумным, приветливым. Выглядел он намного моложе своих семидесяти лет. Председательствовать начал вскоре после Великой Отечественной войны в одном из тех бывших пяти колхозов, который теперь объединял четыре терногородских и два соседних села. Как узнал Лысогор позднее, председательствовал Осадчий уже около двадцати пяти лет. Славился спокойным, уравновешенным характером, неброской крестьянской мудростью и рассудительностью, организаторским талантом, размахом замыслов и щедростью. «Не греб под себя», говорили в районе, не жалел честно заработанного колхозного рубля на дела «неприбыльные», такие, которые в колхозной экономике, если смотреть на это равнодушным глазом, особой пользы вроде бы и не давали. Это по его инициативе и в основном на средства его колхоза в селе построен Дворец культуры, новая, по какому-то особому проекту, школа-десятилетка, а нынешней весной началось еще и строительство больницы и нового помещения правления. Хотя председатель, разумеется, отнюдь не пренебрегал экономикой. Наоборот, она была здесь основой всего, включая и рекордные в районе урожаи пшеницы, кукурузы и свеклы.
Война застала Никифора Васильевича в армии был он старшим сержантом-сверхсрочником, служил в Сибири. Сержантом, командиром взвода, начал он воевать в сорок втором году осенью на Дону. Прошел с боями от Сталинграда до Вены и закончил войну майором. За границей бывал не раз и после войны в разных делегациях и представительствах. В пятый раз Никифор Васильевич избирался депутатом Верховного Совета республики. Один из всех он был в аккуратных, хорошо подогнанных и начищенных хромовых сапогах, темных галифе, темном пиджаке и белоснежной сорочке с темно-вишневым галстуком. Звезда Героя Социалистического Труда, орден Ленина, ордена Славы, Красной Звезды и добрый десяток медалей были прикреплены на темном пиджаке навечно, а сам пиджак надевался лишь тогда, когда его хозяин считал, что нужно ему быть в это время «при всех регалиях». Вообще же, как впоследствии убедился Андрей Семенович, он всегда носил костюм полувоенного покроя и конечно же не надевал галстука. Был он здешним, терногородским, старше Лысогора лет на десять. В армию его призвали, когда Лысогор был еще мальчишкой, а возвратился он уже после войны. Потому-то и неудивительно, что они не запомнили друг друга. О Лысогоре Никифор Васильевич, конечно, слышал, читал в газетах, а Лысогор мог вспомнить сейчас разве лишь то, что Осадчих в селе было много. И один на их улице, сосед
А молодая девушка в кримпленовом сереньком костюме, голубоглазая и розовощекая, с модной высокой прической, с рубиновым значком депутата Верховного Совета Союза, звеньевая-свекловод. К тому же студентка-заочница второго курса сельскохозяйственного института.
Дальше всех от дверей, в глубине комнаты, у окна, стоял невысокий, коротко остриженный юноша, широкоплечий, кряжистый и такой застенчивый и молчаливый, что даже Звезда Героя Социалистического Труда и слава одного из самых известных колхозных механизаторов республики на его характере ничем и не сказались. Звеньевая и механизатор тоже были людьми местными, однако их фамилии (звеньевой Варивода, а механизатора Булах) ни о чем Андрею Семеновичу не говорили. На своем конце среди Моргунов, Стригунов и Пивней таких не помнил, да и родились они, видимо, уже после того, как Лысогор выехал из села.
Не только местным, но и близким соседом оказался директор средней школы, математик с университетским образованием Петр Петрович Семирий. Подворье его родителей находилось через пять или шесть хат от Лысогоров. Андрей Семенович вспомнил даже отца директора приземистого, прихрамывающего, с чуточку исклеванным оспой лицом человека, которого все на их конце села так и называли хромым Петром. Вот только почему он прихрамывал с детства или с той войны, Андрей Семенович не помнил.
Кроме этих, местных, были на приеме и другие, так сказать, пришлые: отставной полковник, ветеран Отечественной войны, кавалер многих орденов, председатель Терногородского райисполкома Дмитрий Игнатьевич Шамрай, молодой хирург районной больницы Галина Акимовна Верещак, редактор районной газеты «Колхозная нива», выпускник Высшей республиканской партийной школы Андрон Елисеевич Журба. Одним словом, все они здесь были людьми заметными, чем-то даже выдающимися каждый в своем деле, умными и симпатичными. Однако Андрей Семенович, настроившись на элегический лад еще в начале путешествия, после первого же тоста в родном краю заинтересовался прежде всего «местными», так сказать «коренными земляками», «аборигенами», если употреблять более привычное для дипломата слово. А когда чуточку позже, сначала поколебавшись, а потом все-таки поддавшись на умелые, по-народному остроумные и неотразимые уговоры Никифора Васильевича, он все-таки не устоял и опрокинул рюмку-другую украинской горилки с перцем, а хозяева, тоже заметно охмелевшие, осмелевшие и подбодренные простым, товарищеским поведением выдающегося земляка-дипломата, по предложению Никифора Васильевича потихоньку запели любимую терногородскую «Ой, чий то кінь стоїть, що біла гривонька», которую под настроение, бывало, пела и мама Андрея, сердце его и вовсе размякло. На глазах у Андрея появились с трудом сдерживаемые слезы, земляки показались еще милее, роднее и симпатичнее, он был растроган. Такая растроганность, конечно, дипломату абсолютно противопоказана. Он твердо знал и понимал это. И тем не менее перебороть себя сегодня не мог и, главное, не хотел Лишь на какой-то миг, когда затихала негромкая и слаженная песня и очарование ее чуточку ослабевало, становилось малость непривычно от этой своей сентиментальной умиленности. Ведь и в самом деле, если подумать трезво и взглянуть на его земляков беспристрастным взглядом, то, не умаляя ни их достоинств, ни заслуг, увидишь, что ничего, в конце концов, необыкновенного, такого, что как-то особенно бы выделяло их из районного, областного, а тем более республиканского современного актива, в них нет. И вся их необыкновенность заключается прежде всего в величии нашего времени в целом, в том, что таких, как эти его земляки, Героев Социалистического Труда, депутатов, знатных звеньевых и бригадиров, заслуженных агрономов, врачей, учителей, директоров, руководящих товарищей с академическими, университетскими образованиями, более того с учеными кандидатскими, а иногда, даже и докторскими степенями, если уж на то пошло, можно встретить теперь чуть ли не в каждом некогда глухом районе.