Где-то после полудня на узловой станции старичок в плисовом пиджаке сошел с поезда. В купе никто так уже и не подсел до самых Новых Байраков. Андрей Семенович лег на нижней полке, включил над головой ночничок тусклый, серенький день уже клонился к вечеру и снова принялся перелистывать купленные журналы. Так и не найдя ничего, что привлекло бы его внимание, положил журналы на столик и, не выключая ночника, закрыл глаза, лежал так долго. Ловил себя на том, что несколько раз проваливался в короткий сон. Будили его, казалось, сразу, едва он засыпал, частые остановки. И каждый раз до его слуха будто сквозь вату доносились из-за окна приглушенные голоса, какие-то звонки, грохот встречных поездов, резкие восклицания молоденькой проводницы, топот ног в коридорчике.
Слово «Дубки» название с детства знакомой станции, четко и громко произнесенное за дверью купе, неожиданно отозвалось в сердце тупой, ноющей болью. От Дубков до Новых Байраков всего три перегона и около пятидесяти километров в сторону, степным большаком, до Петриковки.
Загремев буферами, поезд резко остановился. Андрей Семенович, машинально взглянув на часы, вышел в коридор. Начало пятого, а в вагоне уже почти темно. За окнами в пустынных полях стынут серые зимние сумерки. В мглистой их глубине, где-то, кажется у самого горизонта, мерцают неяркие огоньки. Постояв не больше минуты, поезд снова тронулся. Огоньки сверкнули где-то совсем близко, стали ярче и сразу же скрылись за выбежавшей навстречу поезду лесополосой. Заканчивался самый короткий восемь часов от восхода до заката солнца декабрьский день. А низкие облака, бесснежная зима, темные поля укорачивали его еще больше
Станция Дубки, мелькнув мимо окон неясными контурами приземистых, с тускло освещенными окнами строений, растворилась в серых сумерках желтоватыми кружочками рассеянного света пристанционных фонарей.
Оставшись в коридоре, Андрей Семенович так и простоял у окна до самого конца путешествия.
Где-то в стороне осталась невидимая Петриковка, о которой он, подхваченный вихрем уже терногородских встреч, воспоминаний, новых знакомств, вспомнит лишь через несколько дней
К станции Новые Байраки поезд подошел уже в полной темноте. Постоял, казалось, не более минуты и, оставив Андрея Семеновича на пустынном перроне, сразу же незаметно и тихо тронулся с места. Проводница прыгнула на ступеньку, махнула Лысогору рукой. Андрей кивнул ей в ответ, проводил взглядом свой вагон и только после этого окинул взором перрон. Помещение станции было то же, что и до войны, стандартное двухэтажное, еще дореволюционное строение. И все здесь словно бы и не изменилось с той поры, когда он в последний раз уезжал отсюда в далеком августе тридцать девятого. Только казалось значительно ниже, миниатюрнее в сравнении с тем, каким сохранилось в памяти с тех уже почти легендарных времен, когда он, отправляясь в Старгород на экскурсию, увидел паровоз, поезд, вагон, в котором он впервые поехал в настоящий уездный город. В город с двух-, трех- и даже четырехэтажными домами, мостовыми, тротуарами, знаменитым парком, с довольно громкой и кровавой историей Вот только, оглядывая родную станцию, он не знал, не подумал даже в первые минуты, что все, что он здесь видел сейчас «таким, как было», возродилось после войны из руин. От прежних строений после войны и оккупации остались лишь обгорелые кирпичные стены
Он стоял, не думая о том, почему стоит, а не входит в освещенное помещение, где его уже ждут или по крайней мере должны были бы ждать. Острое, странное ощущение того, что было и прошло, отзвук каких-то давних раскатов, чего-то безвозвратно ушедшего проник в его душу. Сколько раз он уезжал отсюда, прощаясь, и сколько раз возвращался! И где теперь все те, кто его порой провожал, а то и встречал или же просто встречался на этом перроне
Андрей Семенович?
Невысокий щуплый мужчина в шляпе, коротком, заграничного покроя демисезонном пальто, с перчатками в левой руке, неизвестно откуда появившись, стоял перед ним на пустом перроне.
Да.
С приездом вас, Андрей Семенович! Я первый секретарь Терногородского райкома партии Николай Тарасович Рожко.
Они крепко, энергично пожали друг другу руки. По этому рукопожатию, мягкому, чуточку взволнованному голосу терногородского секретаря Андрей безошибочно угадал, понял, что Николай Тарасович его приезду откровенно рад.
Ехали хорошо? Не устали? Дорога ведь не близкая! Может, желаете немного передохнуть да чего-нибудь перекусить перед новой дорогой?
Да нет! возразил Андрей Семенович. Спасибо. Все было хорошо. А дорога, если вы ее случайно не удлинили, он улыбнулся, как я помню, не такая уж далекая.
Тогда прошу в машину. Вот сюда, сразу за углом
Дорога и в самом деле была недальней. Всего лишь тридцать километров. Знакомая, изученная и измеренная от начала и до конца, известная до мельчайшего кустика, деревца, мостика, перелеска и ложбинки еще в те времена, когда она была обыкновенным грейдером. И, оказывается, не забыта. Хотя уже заасфальтирована. И он в машине «Волга» последней марки. Что для нее каких-нибудь там тридцать километров, пусть даже и в темноте!..
Мысленно восстанавливая старый степной проселок в родное село, Андрей Семенович, садясь в машину, невольно улыбнулся. Представил себя тринадцатилетним, худеньким, в старенькой темно-рыжей свитке. Идет на станцию с полотняной сумкой, месит босыми, красными от холода ногами густую грязь. Представил и подумал: «Показать бы меня такого Кэботу Лоджу или же самой куин Элизабет». Той самой куин Элизабет, которая на приеме в Нью-Йорке, протягивая ему свою узкую, аристократическую руку, улыбнулась как-то особенно, подчеркнуто любезно, выделив тем самым его, советского дипломата, из огромного числа других высоких и высочайших рангов дипломатов.
Не заезжая в город, они пересекли железную дорогу на переезде и выехали в степь. Впереди, вырванная из темноты зеленоватым светом фар, лоснилась ровная полоса асфальта.
Николай Тарасович вел машину сам. Некоторое время молчал, видимо все еще немного волнуясь. Чувствовалось: и молчать ему было неудобно, и заговорить не решался первым. И только через некоторое время скупо обронил, лишь бы только не молчать:
Здесь, слева, в темноте не видно мы в позапрошлом году огромный пруд запрудили И снова умолк.
А вы, Николай Тарасович, поняв его состояние, спросил Андрей Семенович, давно здесь секретарем?
Да вот уже восьмой год, словно бы даже обрадовавшись этому вопросу, сразу оживился Рожко. Сначала третьим, потом вторым, а вот уже четвертый год первым.
О-о-о! А сколько же, если не секрет, женщин ведь здесь нет! лет вам исполнилось?
Да уже Как у нас говорят, не столько старый, сколько давний! Сорок пятый разменял.
Ну! Мне бы ваши заботы! С охотой обменял бы вашу «старость» на мою «молодость»!.. А раньше, до работы секретарем? Учились где?
Николай Тарасович, чувствовалось, сразу успокоился, и беседа завязалась между ними простая, легкая, непринужденная.
Вся дорога от станции до терногородского леса не отняла и часа. За беседой они не заметили, как миновали поселок совхоза «Заря Октября» по крайней мере когда-то он так назывался, проскочили, оставив справа, в долине, сахарозавод, где-то уже на двадцатом километре пересекли небольшое старинное село Каменское, и вот уже замелькали в свете фар то слева, то справа по обочинам дороги ореховые кусты, заросли терна и боярышника, стволы дубов. Начинался тот самый терногородский лес, в котором он, Андрей Семенович, тогда юный студент, возвращаясь домой, подкреплялся ягодами терна и боярышника, прихваченными ранними осенними заморозками Он, этот терногородский лес, промелькнул темной тенью и через несколько минут остался позади. Машина выскочила на отлогий степной холм. Впереди, разлившись вдоль широкой долины, внезапно плеснула навстречу мерцающая россыпь электрических огней какого-то города.
Постойте Куда же это мы, Николай Тарасович? непроизвольно вырвалось у Андрея Семеновича.
Как куда? удивленно переспросил секретарь и сразу же понял: Ой, извините, Андрей Семенович! Совсем ведь забылось, что вы не бывали здесь, наверное, с тридцать шестого, а то и