Она сбросила щеколду, толкнула дверь внутрь сенцев и вздрогнула от неожиданности. Через порог кинулись большие зеленовато-пестрые разжиревшие ящерицы, неприятно скользнув холодными животами по ее босым ногам.
Фу-ты, окаянные, до чего напугали, тихо рассмеялась она, словно пробудилась в тот миг от долгого тяжелого сна. Улыбка осветила ее лицо, и душа колыхнулась облегченно. Вот выбрали место, на самом-то проходе Ни пройти, ни обойти
Она ступила на порог и поглядела в темную щель, из которой еще вылезали, подслеповато озираясь, взбудораженные ящерицы и пугливо шмыгали в дальний сумеречный угол.
«Ящерицы-то вон как подросли и разжирели, а весной совсем ведь червячками дохлыми были, и опять улыбнулась, дивясь проворству их, умению скрываться от света. Тепло всем благо. Вот и растут, даром что страшны и всем нелюбы»
Лида удивилась, чего бы это такая мысль ей в голову пришла.
«А если они уж такие большие, то лето, видно, на исходе, и уж не последнее ли, бабье, тепло стоит. Конечно, бабье, пожни-то голые Как же я раньше не поняла, какое время подкатило»
Она открыла дверь в избу, и застоявшийся воздух, густой, теплый, пропахший сеном и летней легкой пылью, устремился к ней. Изба была прибрана, приготовлена к зимним наездам за сеном. Припасенные березовые поленья заботливо уложены горкой между печкой и стенкой, сухая лучина сунута возле притолоки, а свернувшиеся от тепла витки бересты и две коробки спичек лежали на лавке возле стенки. Лида открыла чуланчик, и тут все было про запас разложено мешочек муки, сухари, соль, даже сухие грибы, ягоды и разные пахучие травы на чай.
Ну вот и спасибо тебе, Кузьма Петрович, все-то у тебя на месте, и все припасено. Не сердись, поживу тут денек-другой
Все, к чему она прикасалась, негромко и неторопливо сама себе объясняла, настороженно вслушиваясь в речи совсем осмысленные:
Глядишь, и бабье лето здесь провожу
Солнце тем временем покатилось за верхушки дальних боров, и Лида почувствовала, как устала за целый день ходьбы. Открыла окно и решила отдохнуть.
Пойду-ка я лягу в стог, ведь когда-то с Селивёрстушкой в стогах спала-почивала, не нарадовалась
И опять улыбнулась, припомнив, как в первое после замужества лето в сенокосную пору лихомань на нее свалилась: шальная мысль о скорой, неминуемой смерти покоя ей не давала. Более всего она боялась, что ночью уснет да уж и не проснется. И в страхе несусветном она глаз не сомкнула, и Селивёрста тормошила, чтобы и он не спал, ее берег.
Со мной ли это было, я ли смерти тогда боялась? А теперь вон рядом с ней ходила, искала, желала ее нестерпимо и хоть бы раз дрогнула, о господи-беда.
И опять боль кольнула ее в бок, резко и продолжительно. Она сдержала дыхание и оперлась о дверной косяк, поджидая, пока стихнет.
Может, хвороба из меня выходит, вот и колет да жалит
Ящерицы, услышав шаги ее, вновь ринулись из своего гнезда в разные стороны, звучно шлепая животами по половицам. Она с оглядкой, чтобы не наступить на них нечаянно, прошла мимо и прикрыла дверь: «Пусть не тревожатся попусту».
Лида выбрала возле речки, на кряжу, дальний стог, обдуваемый со всех сторон ласковыми, теплыми ветрами. Приставила жердь покрепче и влезла на самый верх, осторожно ступив ногой в рыхлый сенной горб, да разом и провалилась по колено. Охнула, пала на спину. Полежала так тихо и безучастно.
В небе полыхали молнии, и в стог мягко ударил гром затихающей волной.
Рябиновые грозы вечерят, осень подкатила, и совсем вскользь подумала: «А чего это они без дождя? Видно, не пришла, еще пора рябиновых ливней. Ну, да не задержатся»
Ей вдруг захотелось, чтоб именно этой ночью рябиновые ливни омыли ее, возвращая к жизни новой. И она неожиданно почувствовала, как нестерпимо желанно и радостно ей это возвращение. Лида разгребла сверху сено и, наслаждаясь разлившейся по всему телу истомой, вытянулась до хруста и замерла, подставив лицо небу.
Опять где-то вдалеке заухал гром вслед за брызнувшей, молнией, и податливо отозвалась душа ее, затрепетала порывисто: «Жива я, стало быть, жива, вон как сердцу тревожно и счастливо слышать эти звуки»
Сон легко сморил ее. Она бесчувственно проспала несколько часов, Проснулась невзначай, от толчка, какого-то, глаза открыла солнце еще, не поднялось, из-за дальнего леса чуть-чуть проглядывало. «Так ведь совсем рано еще. Кто это толкнул меня, может, я повернулась неловко».
Привстав на коленях, она увидела внизу, под стогом, большого лося. Он высоко вытянул голову и, пережевывая молодое, липкое сено, внимательно разглядывал ее.
Ты что не спишь, лосинушка? Меня бережешь? ласково заговорила она, склонившись над ним сверху. Что же ты тогда постель мою толкаешь, мог бы и пообходительнее, экий ты сторож неловкий.
А он все глядел на нее, словно в самые зрачки глаз хотел всмотреться.
Кто же летом сено ест, нет, дурна твоя головушка, ласково залепетала она. Ты бы травку щипал, добро она свежа и хороша по росе, сил бы молодых набирался, а то еще не отрастут к зиме твои рога, так и останутся недоростки-коротышки. Чем тогда барышень обольщать будешь? Вижу, ведь не стар ты еще, совсем не стар.
Лишь теперь она заметила, как внимательно он на нее глядел, и тоже посмотрела на него продолжительно, и почувствовала, что глаза-то больно знакомые. И та же ясная голубизна вокруг коричневатых ядрышек зрачков, и припудренная пепельность выгоревших ресниц, и мягкая нежная грусть в уголках у переносицы.
Да неужто Селивёрстушко пришел ко мне? Выдохнула она и, нежно приговаривая, потянулась к лосю рукой. Иди ко мне, мой милый, иди, глупыш, не бойся. Не забыла я тебя, мой соколинушка.
Но лось пугливо отпрянул от стога и стремительно полетел вниз к речке, к порогу, и скоро скрылся на той стороне.
Что же он так испугался? Вот милый дуралей.
И посмотрела вслед ему, пытаясь отыскать его за густыми прибрежными ивами.
Глаза-то и впрямь Селивёрстушки. Тут ее осенило. А может, он гонца послал. Уж возвернулся, может, в Лышегорье, меня ждет, тоскует да страдает.
Она тихо охнула от шальной мысли, но не отогнала ее, чувствуя, что думать ей так приятно. Потом снова повалилась в теплую, еще не остывшую лунку и заснула, нежась в лучах восходящего солнца. Снилось ей, будто бы она, изморившись от полуденной жары, решила искупаться. Скинула с себя обветшавший за лето сарафанчик, раздвинула густо заросший ивняк и медленно опустилась в быстрый поток, сразу же стремительно подхвативший ее. Она неожиданно почувствовала, что сводит суставы на ногах, словно кто-то держит ее. И только она хотела освободиться, как руки вдруг тоже непослушно застыли. Она вроде бы машет ими, а гребка нет, и все сильнее забирает ее поток и тянет ко дну. Она силится крикнуть, а голоса своего не слышит.
«Но сплю же я, сплю, господи-беда, пробивается сквозь сон сознание. Откуда же несчастье такое? А если наяву тону? От мысли этой у нее похолодело все внутри. Смерти теперь я совсем не желаю, натешилась, поискала ее, уж и пожить бы. Вот и гонца Селивёрстушко послал. К чему умирать?! Боюсь я смерти. Да о чем это я, ведь сплю же, господи-беда»
Ноги ее больно скользнули по острым донным камням, и предчувствие смерти кольнуло в сердце: «Крикну-ка я Селивёрстушку, может, и спасет еще?»
Крика не вышло, лишь вода холонула во рту и перехватила дыхание. Темно стало кругом, жутко, страх сдавил грудь. Собрав все силы, она решительно рванулась вверх и зажмурилась от ярко слепившего света.
«Ну, теперь еще немножко», вскинула руки, разметавшись, и вновь полетела вниз, скользя по неровному дну, опять ударилась обо что-то острое и открыла глаза.
Она лежала на земле. Ноги тяжело придавила жердь, а на нее смотрел лось и улыбался, видно, его развеселило, как она слетела со стога.
Что ты, лосинушка, смеешься надо мной? сказала Лида, поднимаясь с земли, и тоже улыбнулась. Знал бы ты, что мне привиделось во сне, о, господи-беда. Смерть оком своим меня пугнула.
Она не стала вновь взбираться на стог, а пошла к речке, умылась. Однако купаться все-таки не решилась, ощущение неприятного озноба от страха, пережитого во сне, еще не прошло.
Но впервые за много месяцев она почувствовала, что в голове у нее ясность, ничто ее не давит, не гнетет, будто она заново родилась и свет вновь увидела во всей солнечной яркости и нежности. Она оглядела свой сарафан, кофту и ужаснулась: «До чего же я дожила, как обносилась-то, домой так не пойдешь, надо подшить, приладить».