«Удивительно, думал теперь Селивёрст, ведь этим могло бы все и закончиться. Светлое облачко мелькнуло на небе и проплыло мимо. Глазом его запомнил, но уж никогда больше оно не повторится, а вот в жизни людской может тебе выпасть и еще встреча, и может иметь продолжение, и даже определить твою судьбу Велик мир, велика земля, а и на ней тесно бывает, как в деревне, не разминешься Удивительно»
Он встал с постели, чувствуя, что вряд ли уж уснет, и сел к окну, долго смотрел в поля, на медленно катившееся за лес солнце, смотрел неотрывно на медно-раскаленный, со светлыми прожилками шар и умиленно шептал:
Ах, это диво белые ночи Красота-то какая, неужто на земле есть еще такое место, как наше Лышегорье, и сам своим мыслям в лад качал головой, приговаривая: Вот диво так диво. Свет круглые сутки, и никакой тьмы и черни мрачной. Свет вот диво природы нашей северной и души человеческой. Могу ли я вновь оставить красоту такую, могу ли.
И почувствовал, как неприятно изнутри вырвался сдавленный, отяжелевший недуг и бесовой дрожью потряс все его тело. Слезы застлали глаза, он оперся головой о косяк окна и замер, ожидая, когда пройдет приступ.
Ночь незаметно растопилась в первых лучах солнца, и он совсем успокоился, когда оно, на миг спрятавшись за дальним лесом, снова пошло в гору, на восход. Неожиданно почувствовав себя бодрее, тут же захотел он заняться каким-нибудь делом. В поисках занятия наткнулся на ящик в углу, о котором ему говорили что-то еще в первый день его приезда. Но за болезнью он забыл обо всем, и, конечно, о ящике с книгами Лидиного постояльца.
Ящик был не заделан. Селивёрст легко приподнял крышку, откинул ее, снял легкое домотканое покрывальце и озадаченно посмотрел на книги в старинных толстых обложках, аккуратно и плотно уложенные одна к другой, по самую верхнюю кромку. Он мягко скользнул ладонью по шершавым переплетам, стирая давнюю пыль, и заинтересованным взглядом пробежал по вспыхнувшим золотистым названиям: «Сочинения Пушкина», Гомер «Илиада», «Сочинения Платона», «Сказания русского народа» Ему показалось это последнее название несколько неожиданным, и он, подтолкнув книгу в сторону, легко извлек ее из ящика.
Вернулся к окну, сел поудобнее и открыл титульный лист: «Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым». Перевернул страницу, другую и наткнулся на слова, поразившие его: «Все здесь описано с подробностью, как было в старые годы, прежние, во те времена первоначальные»
Эко, как было?!-Да ведь по-всякому было, раздумчиво повторил он про себя, а взгляд его скользнул дальше по строкам:
«Наши предки любили более чудесное, поражавшее их воображение, любили более великое, поражавшее их ум, любили более ужасное, оцепенявшее их чувства» Он невольно вернулся к началу этой фразы и прочел еще раз, наслаждаясь могучей внутренней силой, заключенной в ней. «Какое, однако, светлое, ясное наблюдение! И верно ведь, поубавилось в нас простодушия сердечного Поубавилось, куда ни кинь, но горечи ему эта мысль не причинила, не ранила, он спокойно размышлял, углубляя ее. А простодушные-то сердца, они мягки и податливы и на горе, и на утешение, и на радость, и на легковерный вымысел. Тогда и душа натруженно страдает, открывая для себя и чудесное, и великое, и ужасное Во всем, что исстари проживал народ наш, в страхах его, суевериях, видениях и игрищах во всем жила, проявлялась и множилась его духовная сила. Особенно у нас, на Севере. Точно подмечено, точно», размышлял он, бегло оглядывая книгу, пока не попал на страницу, заставившую его суеверно вздрогнуть.
Черно-кни-жи-е, медленно прочел он, словно еще не смел сложить слова эти вместе.
Мягкое тепло волнения хлынуло изнутри, как это бывает, когда мы прикасаемся к чему-то вроде бы таинственному и навсегда сокрытому от нашего глаза, а тут нечаянно, в оказии, явившемуся.
Неужто колдовство тут описано? Да бывает ли такое? Кто же чужие секреты им для книги открыл?
Он на миг замер в нерешительности и перевернул страницу: «Народ никогда не любил чернокнижников, как врагов семейной жизни, за их жестокое вторжение и способность наводить порчу между людьми»
Эх ты, порчу?! А верно, порчу, согласился Селивёрст. Вон, наш Лука Кычин, разве добро кому сделал?! А может, сделал, почем я знаю?! Да-а-а, вот те и книжка, да как же никто про нее не дознался, и удивленно оглядел ее, приглаживая обветшавшие обложки. А может, поскольку она писаная, то и силы волшебной не имеет, потому к ней интереса нету?..
Он перевернул еще страницу-другую и наткнулся на конверт. В нем было письмо, рассказывавшее о смерти Шенберева в госпитале. Селивёрст внимательно прочел его и был поражен словами Шенберева о Лиде, о своей любви к ней. Это место он перечитал несколько раз, и каждый раз будто заново. «Да ведь как сказано, с какой нежностью, дивился Селивёрст. И слова эти слышала Лида. И слышала еще раньше, здесь, от живого».
Он почувствовал легкое головокружение, усталость в теле, руки заломило в суставах, и, положив книгу возле себя на табуретке, а письмо под подушку, он лег в постель и, размышляя о чувстве Шенберева к Лиде, долго ворочался, прежде чем уснул.
Его разбудила Маша легким толчком в плечо и предложила попить молока.
Егорушка наказал мне кормить тебя чаще.
Она улыбнулась ему светло и радостно, поставив рядом с книгой кружку молока и положив ломоть свежевыпеченного хлеба.
Оставь, Маша, поем, обязательно поем, раз Егорушка наказал.
Он снова чувствовал себя разбитым, в голове шумело, и все предметы постоянно ускользали из его поля зрения. Это раздражало и утомляло его еще больше, он силился вновь закрыть глаза, но какая-то жгучая резь тут же слепила, и огненное марево больно ломило глазницы.
Да что за чертовщина такая?! устало пробормотал он и, откинув одеяло, стал медленно подниматься с постели.
Нет-нет, лежи, ты всю ночь не спал, вот и кружится у тебя голова, торопливо заговорила Маша, пытаясь удержать его.
Ты разве еще здесь? удивленно спросил Селивёрст.
Здесь-здесь, а где же мне быть? Она потянула его за плечо, предлагая лечь. Я дам тебе сейчас попить навару, у меня уж все готово, и сразу тебе легче станет.
Какой навар?
А вот глотнешь чарочку и узнаешь, она поднесла к его губам деревянную стопку и опрокинула в полуоткрытый рот, придержав голову.
Ну и зелье, будь оно неладно.
Хорошо-хорошо. Зато в кровь сразу пойдет. Марфа-пыка сама вчера принесла и шепнула мне: «Селивёрсту Павловичу попить это надо». Навар-то на свежих травах настоян, вот тебе и сразу полегчает.
Марфа?! Это чья же будет?!
Да ты знаешь ее, она росла вместе с тобой и Егорушкой, даже говорят, если бы не красота Лиды, то Марфа наверняка бы тебя присушила, она засмеялась весело и по-девичьи звонко. Любит вот тебя до сих пор. Да она же приходила, может, тогда ты в беспамятстве был.
Селивёрст от неожиданного озорства ее тоже улыбнулся.
Так это дочка Луки Кычина?!
Она-она, Маша продолжала смеяться все так же заразительно.
Да хотя бы раз я на нее глянул. Селивёрст невольно смутился, почувствовав, что произнес вслух очевидную несправедливость, и, прячась от глаз Маши, откинулся на подушку.
В молодости-то Марфа была неказистая, невидная, так себе, девчонка и девчонка, но что-то такое бисовое, притягательное в ней, верно, было.
Да я пошутила. Маша вновь залилась смехом. Я хотела, чтобы ты хоть чуточку развеселился, а то как октябрьская ночь, черно лицо-то, сквозь не проглядишь.
А какая она теперь? оживленно спросил Селивёрст, и правда ощутив облегчение во всем теле.
И теперь такая же неказистая, только власть у нее в деревне после смерти отца стала большая.
А что так?! Чем она всех взяла?
Отец-то у нее черный маг был, таинственно, полушепотом заговорила Маша.
Чернокнижником его называли в наше время.
А что это, не одно и то же?
Одно-одно, согласно закивал Селивёрст, один вред порчу на людей наводить.
Какая же это порча, дядя Селивёрст? У них просто тайна большая от людей есть.
Какой я тебе дядя, Маша?! Я ведь брат Егора, стало быть, ты мне сестра. Так или не так?