Они разомлели от весны, от благости природы. По вечерам подолгу не могли заснуть. Лежали часами в светлых сумерках надвигающейся ночи и вспоминали Лышегорье, всякие оказии, случавшиеся с ними в пору молодости, деревенскими веснами.
И почему-то чаще всего говорили о Лиде. Возможно, оттого, что Селивёрст болезненно переживал разлуку с женой. Да видно по всему: вспоминать им Лиду было обоим приятно, приятно было говорить о красоте ее лица, волос, рук, о ее нежных, незабываемых песнях, которые она звонко распевала на вечеринках.
Иногда, уж совсем распечалившись, они потихоньку, вполголоса, запевали тягучую, грустную лышегорскую песню, самую любимую из Лидиных. «Дозволь, тятенька, жениться, дозволь взеть кого люблю» Начинал Селивёрст, Егор легонько подхватывал, и на два голоса пелось им безмятежно свободно, слова лились как признание, полные таинственного и радостного смысла.
Бывало, что с песней на устах, облегчив души, они неожиданно засыпали. И томительно сладко и возбуждающе тревожно текли эти майские сны Они вновь гуляли по Лышегорью, любили своих любимых, и все являлось к ним, чего они только желали наяву.
Закончить работу они не успели. Генерал решил переехать раньше назначенного дня. Их сначала задержали помочь разгрузить повозки. А при встрече оказалось, что хозяина имения они знали в лицо, видели его не однажды на армейских учениях в Бессарабии. Работой их он остался доволен. И повелел еще отделать флигелек в саду, предназначенный для семьи генеральского врача.
Флигелек этот передними окнами выходил на пруд и был в стороне от господского дома, в дальнем, затемненном углу огромного парка. В одной из неотстроенных комнат они поселились и опять споро взялись за работу. Им нравилась вольная жизнь на природе и это тихое, уютное место. Сердца их были по-мирски покойны, может быть, впервые за все годы разлуки с родным домом.
Семья врача приехала вместе с генералом и временно, жила в большом доме. Но каждый вечер заждавшийся постоялец Анатолий Сергеевич Клочков придирчиво осматривал, что они сделали за день и сколь хорошо. Иногда высказывал просьбы, что еще нужно подделать в той или другой комнате.
Случалось, что вместе с ним приходила его дочь Надя. Миловидная барышня лет семнадцати, возможно. Особо примечательного, пожалуй, в ней ничего не было. Разве что молодость и та свежая привлекательность, что бывает у девушек в ее годы, когда мягкий нежный пушок только-только явственно обозначит в лице застенчивую, стыдливую, но уже зрелую женственность, скрытую в припухлых, чуть-чуть увлажненных губах.
Прохаживаясь по комнатам с отцом, она, смущаясь, поглядывала на них из-за его спины и мило улыбалась, если он хвалил их за чистую работу. Но делал это, как правило, мимоходом, особо не задерживая своего внимания и не проявляя особого интереса к работающим.
А однажды, также похвалив их за отделку крутой винтообразной лестницы, ведущей на второй этаж, мягко погладив рукой теплое дерево резных стоек, неожиданно спросил:
А вы, собственно, откуда, из каких мест?! Дерево в ваших руках очень податливо. Искусно работаете
Да, мы с топором в руках родились. Селивёрст улыбнулся.
Если для хорошего дела, для добра, ну, и слава богу, у нас в России чаще для разбоя рождаются с топором, сызмальства бузят, то разинцы, то булавинцы, то пугачевцы Россия без топора уже немыслима!
Папа, ты же не о том хотел спросить, вмешалась дочь.
И верно. Так из каких вы мест и чьи будете?
А. разговор дальше вышел памятливый и, оказалось, на целую Селивёрстову жизнь.
Лышегорские мы, деревня наша на Мезени стоит, поспешил объяснить Егор, ему не нравился и разговор, и чванливый врач.
На Мезени, задумчиво повторил Клочков. Так вы из старообрядцев-раскольников?
Ну, какие мы раскольники, неуверенно возразил Селивёрст, так ни в бога, ни в черта не верим. Живем, святость природы уважая.
Аввакум-протопоп в ваших местах проповедовал, кликушествовал, чуть резко произнес Клочков.
Почему же кликушествовал? Селивёрст повернулся лицом к врачу. Аввакум был муж дюжий, стойкий, его вон и огонь не взял, умом-то народ наш по-прежнему тянется к вере его, истинной, имя его славит.
Интересно-интересно, Клочков оживился, в упор, внимательно посмотрел на Селивёрста, а в Пустозерске вам бывать не приходилось? Это далеко от вашей деревни?
Не бывали, ответил Егор, место неближнее, да и в стороне от нашей жизни Это ведь, если представляете, в низовьях матушки-Печоры, а мы, можно сказать, живем в верховьях Мезени Как вам нагляднее представить, это как от Москвы да подалее чем до Киева, только через болота и безлюдье
Клочков вдруг рассмеялся:
Что же, это убедительно сказано
Но сам Аввакум был в нашей деревне, добавил Селивёрст, и обоз его ссыльный несколько недель стоял в Лышегорье в ожидании первых заморозков, чтобы болота было легче одолеть И Аввакумов крест у нас в деревне уже более двух веков стоит.
Ну, вот видите, опять весело улыбнулся Клочков, а вы говорите не раскольники? Да у вас в крови аввакумовская ересь Спасибо-спасибо, потешили, рад был познакомиться с живыми, как вы сказали, аввакумовцами истинной веры
Зря вы, господин Клочков, смеетесь. Селивёрст насупился. Аввакум был человек народный, правду искал для народной жизни, чисты помыслы его были и совестливы перед народом. Иначе бы костер для него супостаты не развели Чужой он им был, глаза правдой совестливой колол, народ защищал от ихнего лихоимства, вот и неугоден оказался. А вы смеетесь, потешаетесь, нехорошо как-то, будто и над нами смеетесь
Ну, это, батенька, вы переборщили, по-прежнему с улыбкой возразил Клочков. А, кстати, как зовут вас?
Селивёрст, Селивёрст Павлович Кузьмин
А вас?
Егор Кузьмич Лешуков
Очень рад, Селивёрст Павлович и Егор Кузьмич, познакомиться. Но ведь я, батенька, Селивёрст Павлович, тоже к супостатам отношусь Да-да, и приведись мне судить вашего Аввакума на патриаршем суде, как знать, может быть, одним голосом было бы больше за его огненную смерть
Папа, ну зачем ты так? Они тебе все по сердцу, по душевной боли, а ты их пугать Право, нехорошо Ты же сам любишь людей честных и искренних
Вмешательство дочери было неожиданным и для отца и для солдат.
Хорошо, доченька, хорошо. Ты же знаешь, я заядлый спорщик и увлекаюсь Однако, «Аввакум совесть народная» это интересно, это мысль. Я так не считал. Страдал за совесть, сгорел за совесть, а не за церковную казуистику?! Есть, есть над чем подумать Спасибо, солдаты, спасибо. Пошли, Наденька.
И сразу повернул к выходу, на второй этаж не пошел, заспешил, увлекая за собой дочь
Егор и Селивёрст еще несколько дней провозились со всякими доделками. Клочков заходил к ним, может быть, раза два, бегло осматривая, что они успели сделать, но разговоров никаких больше не заводил. Когда же флигелек был закончен и семья врача уютно расположилась в комнатах, Егор и Селивёрст собрались в полк. Но генерал задержал их еще велел почистить пруд.
Обыкновенно в полдень к пруду выходила дочь Клочкова, садилась в сторонке и подолгу наблюдала, как они тянули сетку, чистили ее от мусора и снова закидывали. А если случалось, что кто-нибудь из них сваливался по неосторожности в воду, но особенно если Селивёрст, она вдруг, не скрывая тревоги, охала, сочувствовала, невольно смущая их своей участливостью, и бежала в дом за стаканом горячего чая и стопкой водки.
Они всякий раз отговаривались, мол де, неудобно им принимать такое внимание, но в конце концов она настаивала на своем, и дело завершалось искренними благодарностями. С тех пор они стали называть ее Наденькой и как могли заметить, ей доставляло это немалое удовольствие.
Вскоре их наконец откомандировали в полк. Они благодарно попрощались с хозяевами и особо тепло, с сердечной признательностью, с дочерью Клочкова.
Вновь началась служба. Иногда они вспоминали Перхушково, как им хорошо и ладно там работалось, опять же вспоминали, конечно, и воздух пряный, и лужайки, и соловьев, что пели по утрам под окном, и так близко, так звонко, словно пушки палили, бывает же вот такое! Но как-то ни разу не в шутку, не всерьез не произнесли вслух имя Наденьки, будто напрочь забыли ее