Без кирки нам не обойтись, сказал Дзиппа.
Он вытер рукавом пот со лба и пошел через огород к своему дому.
Я сбегаю! бросилась вслед за ним Серафима.
Нет, нет, обернувшись, замахал рукой старик. И кирку возьму и заодно на свою старуху взгляну
Когда Дзиппа скрылся, Маро вздохнула:
Не нужно было его отпускать. Ему неудобно, что на стол не ляжет кусок хлеба, принесенный из его дома А его жена, эта скряга чертова, опять спрячет руки под передником ничего, мол, в доме нет. Господи, и как он терпит ее! Из-за скупости ее всю жизнь ходит, опустив голову, людей стыдится
Дзиппа вернулся, принес кирку и лом.
Кирка, высекая искры, дробила камни. То, что не брала кирка, ворочали ломом.
Серафима устала, руки ее онемели, на пальцах вздулись волдыри, но она не смела остановиться, отдохнуть хоть немного, потому что Маро должна была отдыхать раньше ее.
Кто сосчитает, сколько раз Серафима вонзила лопату в землю, сколько земли выбросила? Она, наверное, и шагов за всю свою жизнь столько не сделала.
Отяжелела земля, отяжелела Потому, видно, что горем она полна, кровью напитана. Под Пятигорском ее даже кирка не брала, так она промерзла, но все равно отогревали кострами и рыли. Руки коченели, холод, казалось, уже не умещался в теле, даже дыхание отдавало стужей, но люди работали, и Серафима работала Пришлось испытать ей и тяжесть моздокской земли. Земля превратилась в камень, но и в этом камне, как трещины, прорезались окопы.
Земля Дзауджикау оказалась не легче, нет, она была еще тяжелее, словно тяжесть гор вошла в нее.
Пламя войны коснулось и гор Осетии. Дальше враг не должен был пройти, и люди рыли окопы днем и в темную ночь. Рыли на берегу Терека, Ирафа, рыли возле родных сел.
Во двор, крадучись, вошла жена Дзиппа. Концы ее завязанного на лбу платка торчали, как рога. Она несла что-то, пряча под передником.
Разве можно так рисковать? встревожился Дзиппа. Кто сейчас ходит среди бела дня по улице?
А что, я по воздуху должна была пролететь? огрызнулась жена.
Через огород, сказал старик. Он улыбнулся ей. Ты принесла нам поесть? Дай бог, чтобы твоя кладовая никогда не была пустой!..
В давний, голодный год колхозники работали в поле с ночевкой. Каждое утро им выдавали соевый хлеб, но и его не хватало. Кое-кто прихватывал кукурузные чуреки из дому Жена Дзиппа почти не притрагивалась к своим порциям хлеба, складывала куски в маленький мешочек. Хлеб высыхал, черствел, а мешочек, висевший в изголовье ее топчана, толстел. Маро умоляла женщину: «Дай нам по куску, в рай попадешь». Жена Дзиппа поворачивалась к ней спиной и ворчала: «Приносите из дома, раз вам не хватает». Говорила так, будто они из-за лени оставляли свой хлеб дома.
В ту осень собрали богатый урожай. Кукурузу, выданную на трудодни, колхозникам во дворы бричками привозили, прямо на землю сгружали. В то время жена Дзиппа сильно болела, но никто из соседок не хотел навещать ее: «Пусть сама за собой ухаживает, кусочница». Госка упрекнула их: «И без того известно, какая она. Не ради нее, ради Дзиппа нужно сходить». И сердца соседок смягчились
Жена Дзиппа вытащила сначала из-под передника небольшую медную кружку с аракой, поставила ее на скамейку, потом достала еще тарелку с тонкими лепешками и вареными яйцами.
Что-то куры наши молчат, не хотят нестись, помолчав, сказала она. С каких пор эти яйца собираю. Чего не бывает, думала, вдруг бог кого-нибудь принесет
Наши куры раньше пели так: «Яйцо! Яйцо! Яйцо!» улыбнулся Дзиппа. «Для нас это му́ка! Для хозяина радость! Для гостя угощение!» Дзиппа подошел к скамейке, взял яйцо, подержал его в руке, стал чистить. Теперь гости в наш дом не заглядывают, продолжал он, и наши заносчивые куры перестали нестись
Серафима сбегала в дом, принесла стулья и еду, приготовленную Госка, наполнила маленький рог аракой, передала его старику, а для Маро налила маленькую рюмочку.
Случалось, Маро выпивала две-три рюмки араки. В праздники мужчины сажали ее за свой стол. Старики ходили к ней за советом
Ну, дай бог, чтобы труд наш оказался ненужным и чтобы нашим солдатам не пришлось сидеть в окопах, которые выкопали вокруг села. Пусть таково будет желание всевышнего! Старик снял мятую войлочную шляпу, посмотрел на рог, поднятый выше головы, Пусть наши воины вернутся поскорее и разрушат эти окопы своими собственными руками! Дзиппа улыбнулся Серафиме: Скажи «аммен», мое солнышко, ты для нас вместо наших парней.
Аммен! сказала Серафима.
Пусть благословит тебя бог, Маро, сказал Дзиппа, чокнулся с ней и поднес свой рог к губам.
Маро опустила рюмку на колени, уставилась в землю. Вспомнила, наверное, своего единственного сына. Привиделось ей, быть может, как он с тяжелым возом дров въезжает во двор или как роет окоп. Серафима верила, что перед глазами Маро предстанет и Канамат, племянник этой сильной, доброй женщины
О, Уастырджи, покровитель мужчин, пусть наши усталые путники будут твоими гостями! Укрой и обогрей их! Маро подняла голову, и глаза ее сверкнули. А те, кто зарится на чужое добро, пусть погибнут от ножей своих же сородичей! Пусть перебьют друг друга!
Госка все молчала, а когда гости разошлись, сказала, будто думая вслух:
Они там в огне горят, грудь свою пулям подставляют, а мы убежище себе роем Нет, ни за что я туда не полезу!
2
Война была еще далеко, но грохот ее уже докатился до села.
Рано утром женщины, ходившие за водой, видели, как, выйдя из лесу, шли по дороге солдаты.
Серафима застыла на месте с полными ведрами в руках. У каждого солдата висел за спиной вещмешок, скрученная в хомут шинель, торчал над плечом штык, и все это делало их неразличимо похожими друг на друга. Вот они приблизились настолько, что можно было увидеть, как кто-то из них хромает, у кого-то обвязана белым голова. Серафима почувствовала, как часто забилось ее сердце. Каждый из этих солдат мог броситься к ней, придерживая рукой приклад винтовки: каждый из них мог оказаться ее отцом или братом, это мог быть Канамат или сосед Кайти
Солдаты ушли в сторону мельницы, и Серафима, проводив их взглядом, двинулась к селу.
Сколько деревьев было в том лесу, столько штыков мелькнуло перед глазами девушки, и каждый солдат, глядя на село, думал о родном доме, о домашней еде, о сухих портянках, о сладком, беззаботном, как в детстве, сне
Войдя во двор, Серафима услышала знакомое гудение и, не глядя в небо, поняла, что это снова тот самолет, похожий на оконную раму. «Рама» оказалась выше того места, где Госка, приставив ладонь козырьком ко лбу, обычно замечала ястреба, готового обрушиться на ее цыплят. Полет «рамы» был спокойным и уверенным. Она и до этого не раз появлялась над селом, кружила, сколько хотела, и люди говорили: «Она видит дальше орла и все, что видит, фотографирует, не спрячешься от нее ни под водой, ни под землей».
Перед самым носом «рамы» возникло, распустилось, как одуванчик, белое облачко, и в тот же миг Серафима услышала глухой взрыв. Одуванчики один за другим вырастали возле самолета, но тот летел себе целый и невредимый.
«Рама» скрылась из виду, но ее монотонное гудение все еще доносилось до ушей Серафимы. Девушку била дрожь, будто она вдруг очутилась зимой в нетопленом доме; казалось, она ссохлась вся, увяла, как стебель подсолнуха поздней осенью. Хоть бы заняла ее Госка работой, хоть бы поговорили о чем-нибудь, что-то вспомнили.
Но у Госка были свои заботы. Она, склонившись над кадушкой, перемешивала рукой араккаг, заквашенный совсем недавно.
Серафима не разрешала матери гнать араку. В подвале у них припрятана столитровая бочка. Она была полна, но в тот день, когда отец, и брат Серафимы уходили на фронт, бочку откупорили, и теперь матери кажется, что араки осталось мало, а время тревожное может прийти в дом хорошая весть, может и плохая, и тогда без араки не обойтись.
Серафима подметала в комнатах, и веник едва не валился из ее рук. Девушка думала о самолете, об этой «раме». Каждый раз она уходит невредимой, и все знают теперь жди беды.
Прямо над их домом небо раскололось на две половины. Черный «мессершмитт» вынырнул из облаков, и нельзя было остановить его, как нельзя остановить удар ножом, направленный в спину. Серафиме не хватало смелости взглянуть на жалкое небо свастику, похожую на паука, она представляла себе даже с закрытыми глазами. «Мессершмитт» пролетел так низко, что чуть было не коснулся верхушек тополей на соседней улице. Казалось, самолет оставил за собой не пронзительный свист, а висящий вниз острием нож.