Малоизвестный мне Атык Садыкович, которого, как говорил Коля, прочили в заведующие, естественно, ничего не должен был говорить, но зато его статьи и его позицию похвалил один из пришедших с Главным.
Их пришло трое, держались они стаей, хотя физически находились на расстоянии. Но не растворились в массе. Они как бы окружали стадо, мешая разброду.
Один из них довольно неудачно выступил, чуть не испортив дело: попытался оценить пониже работу всего отдела, а работы этой не знал. Новый насупился, был недоволен. И отдел, естественно, тоже.
Теперь готовился выступить другой улыбчивый, мягкий, из тех, которые любят добавлять что-нибудь вроде «ну, вы сами понимаете», или «я не открою новых истин», и еще этакое значимое, как «только поймите меня правильно». Очень, заметьте, удобные слова. После них можно сказать что угодно, а если кто не согласится, тот, стало быть, понял неправильно. (Превратно, примитивно, слишком прямо или извратив смысл простых слов.)
Этот человек (он чаще всего чей-нибудь «зам» или «и. о.») всегда как-то умудрится ничего не сказать, хотя говорить будет долго. Впрочем, нет, не совсем так. Этот, данный «зам», из витиеватых сложносочиненных и сложноподчиненных предложений сплел-таки нечто, а именно хвалу Новому Главному:
«выбор тем всегда самых важных;
ясность, с которой Степан Степаныч выражает свою мысль в статьях;
живой интерес к работе всей газеты в целом и каждого, повторяю каждого человека, будь то зав. отделом или технический секретарь, все выдает человека незаурядного, к словам которого следует прислушаться, в контакте с которым интересно и полезно работать».
Потом наступила пауза, она затянулась чуть дольше, чем требовалось для того, чтобы осознать услышанное. И стало ясно, что кого-то ждут, и даже понятно кого: теперь нужен был человек из отдела, чтобы он, так сказать, снизу, запросил того порядку, который здесь намечтали. А кто это должен быть сомнений не оставалось. Не Коля же Птичкин! Вокруг Василия Поликарповича стали сгущаться положительно и отрицательно заряженные частички всеобщего ожидания. К нему устремились не взгляды, нет, но помыслы всех новых, а все прежние глянули на него, точно увидели впервые: кто ты? с какой карты пойдешь?
У него были и козыри. Так, именно он по настоянию Валерия Викторовича заказывал ту статью, которая была снята Главным, и заказывал неохотно, даже, говорят, спорил с Валько́м, указывал на отвлеченность темы. Но все же заказал и чуть не схватил выговор. И был заметно рассержен и огорчен. А еще Валёк однажды, в самом начале, обратился к нему недостаточно почтительно, чего прежде с ним никогда не бывало:
Послушайте, молодой человек!
Я не так молод, как вам кажется, тотчас откликнулся Поликарпыч, и глаза его переменили цвет и выражение.
Простите, осекся зав и высказал свою претензию уже мягко. А претензия-то была ошибочной ответ читателю, который не устроил зава, был подготовлен Колей, а не Поликарпычем. Это все Коля рассказал мне несколько месяцев назад, а теперь я вспомнила.
Вот такой был расклад, и все ждали. И помнили к тому же, что Василий Поликарпыч давний приятель Главного, и что его прочат на повышение, и что он сейчас как-то (относительно, конечно) решает исход боя. И все знали, что он скажет. И я, к сожалению, тоже знала. И он знал, что все знают. И это было унизительное знание, и мне жаль было его с его козырями и необходимостью сделать то, чего от него ждут. Может, ему и условие такое было поставлено неявно, да умный поймет. Может, и квартира от его позиции зависела. И что там еще Ведь в Москву вызвали!
Ждали его слова. Все ждали. Он сидел бледный, и широкие челюсти его были сжаты, как у саранчи. (Господи, что за сравнение! Почему я злюсь, будто он предал или сейчас предаст меня? Что я о нем знаю? Чем он обязан мне?) Пауза все тянулась. Не выдержал тот, который только что смолк, вечный «зам.», вечный впередзабегающий и влицоглядящий:
Вы, товарищ Котельников, кажется, хотели?
Василий Поликарпович чуть сблизил брови секундная гримаса недовольства на неучтивую торопливость и встал.
Я слишком недавно здесь, чтобы сказать что-либо определенное, с привычной сдержанностью начал он. Мне кажется, что отдел очень дружно и заинтересованно работает, люди хорошо подготовлены, и мне, например Тут он запнулся и опустил абзац самобичевания. Потом шумно выдохнул и оглянулся на впередзабегающего.
О статье скажите, которую сняли И о том, как заведующий отделом настаивал подоспел тот.
Поликарпыч потупился.
Что ж, статью заказывал я, выдавил он и заметно рассердился. Автор человек знающий. Статья хорошая, хотя в связи с новым направлением газеты не подходит.
Хватит выгораживать! сорвался на крик все тот же «зам.».
И тогда Котельников осадил его с достоинством:
Прошу на меня не кричать. И сел. И, уже сидя, добавил, мягко обращаясь к собранию: Вот и все, пожалуй.
Наступила растерянная пауза. Он конечно же смешал карты. Во мне, поскольку я не умею довольствоваться тем, что есть, его речь не вызвала восторга. Но Коля Птичкин кивнул мне одобрительно, некоторое смятение в стане «новых» очертило масштабы. Да, да, он не вбежал картинно на баррикаду, не поднял руку, призывая к справедливости и одновременно подставляя грудь под пулю. Но он по другую сторону баррикады совершил свой маленький подвиг, бросив винтовку при виде безоружных. Ему не простят этого.
И не простили.
Но почему он оказался по другую сторону?! Впрочем, надо быть справедливой.
Я не была уверена, но мне чудилась и моя причастность к происшедшему. И показалось неблагодарным уйти, не пожав ему руки. Он снова осветился ласково. И вызвался проводить до дому.
Мы шли по улице на расстоянии, как дети, хотя всем, по-моему, было ясно, что мы вместе и что нас уже обвело кругом, и осенило то прекрасное и таинственное, что приходит к людям иногда не часто, гораздо реже, чем нам порою представляется.
Мы потоптались у подъезда это я вспоминала, убрано ли в квартире. Он явно ждал, а когда я вспомнила, сделал вид, что и не рассчитывал на такую честь.
В комнате сразу уставился на фотографию Кирки.
Кто это?
Мой сын.
Сын?
А почему бы нет?
Я не знал то есть я не думал, что у вас
Кофе хотите? Или чаю?
Все равно, выдохнул он. И лицо его выразило смятение. Расстроился. Господи, до чего мил!
Мы сидели на кухне, и он рассказывал о себе, с наивной доверчивостью полагая, что мне это интересно. Хм! «Полагая»! Конечно же интересно! И то, ч т о говорил, и то к а к.
Он был тихим деревенским пареньком, и отец его был тихим, а вот мать энергичная, языкастая, румяная. Она и сейчас бойкая старуха.
И было видно, что он любит эту бойкую старуху.
А отец?
Погиб на войне. Он нам такие письма с фронта присылал мне и брату
Человек поник. И опять же было видно, что тихого отца он любил не меньше.
Дальше последовала слегка беллетризованная биография: школа, которую он любил как источник знаний, книги, которые любил за то же, учитель (не буду повторяться), и вот, несмотря на тихость, был замечен, выделен из общей массы, горячо рекомендован в институт
И там сначала было трудно («общей культуры не хватало, ведь в городе знаете как и воздух насыщен информацией»), а потом пошел, пошел, потащил этот воз на широких своих плечах даже аспирантуру предложили.
Ну и?
Работать надо было. Матери помогать и запнулся.
А еще что?
ничего и покраснел.
Что-то вы скрываете, любезный Василий Поликарпыч!
Я опять взяла этот чуть покровительственный тон так мне было легче, уж больно нравился мне этот буйвольский мужичок, умеющий краснеть.
На мое незамысловатое кокетство последовала неожиданная реакция: человек выпрямился, поиграл широкими челюстями, прямо глянул посветлевшими глазами и выпалил:
А еще к тому времени я женился, и у меня появилась дочка.
Он, наверное, полагал, что я должна упасть в обморок или заплакать. Или указать ему на дверь. Да, да, он думал о двери. Поэтому мой смех показался ему неуместным и рассердил. И расстроил. И все эти чувства доверчиво вышли на его лицо. И пробыли там довольно долго. Потом он отозвал их куда-то вглубь, встал с табуретки и закурил.