Вы не из газеты? А? Замерзшими губами: Не из газеты?
Вот он кто: мой встречальщик!
Я смущенно лезу на тропу, пытаюсь вытряхнуть снег из коротких сапог. Близко наклоняется круглое скуластое лицо, совершенно белое от холода.
Испугались? говорит он, едва ворочая языком, и улыбается. Тогда становится видно, что он добрый. Во всяком случае незлобивый. И чем-то милый мне. Лично мне.
Вы же замерзли совсем, несчастный вы человек! Где ваша машина?
Отпустил. Там у нас Да вы идите, идите вперед, мы тут к одним забредем, погреемся.
От него спокойно. И он даже не трет своими вязаными рукавицами белые щеки очень великодушный!
За деревьями мигает огонек, мы приближаемся к домикам, кажущимся издали сплошной черной стеной.
Так что у вас там случилось? спрашиваю.
Я чувствую в себе оживление, какое появляется в присутствии человека, вызывающего симпатию. Это немного заносчивое оживление, чуть насмешливое даже, будто я заведомо выше, лучше, интересней. Наверное, таков мой механизм защиты: восхищаясь кем-нибудь (а это у меня постоянно!), я совершенно беспомощна и не ценю себя ни в грош. Вот и нужна защита!
Так что у вас там произошло?
А! Он нескладно машет рукой, и я, чуть приостанавливаясь, с удовольствием наблюдаю, как он поспешает за мной в своих новых негнущихся валенках. Шофер наш скандалит с женой. Даже не пойму Хороший парень, образованный пьет, правда.
Ну, ну?
В больницу попала.
Избил, что ли?
Кто знает. Говорит на дверь налетела.
А он?
Вот отпустил его к жене Прощения просить.
За дверь, что ли?
Человек усмехается смущенно.
Как вас зовут?
Котельников. Простите, забыл представиться. Василий Поликарпыч. А вас, мне уже сказали, Анна Сергеевна. Так, что ли?
Дом, куда он постучал, открылся сразу, впустил нас охотно. Там жила семья школьных учителей жила довольно бедно, но как-то не убого: молодые муж с женой и девочка лет пяти. Она сразу кинулась к Поликарпычу и уже не слезала с колен, а он отогрелся и теперь светился широким лицом, неожиданной на этом лице какой-то девичьей улыбкой, и ресницы приспускал тоже по-девичьи, будто было необходимо ему затенить ласковость глаз. «Во какой попался! думала я в удивлении. Ну и чудеса!»
Нас поили водочкой, подали на застланный клеенкой стол миску с отварной, холодной уже картошкой и свои, не круто соленые огурцы. Его как-то особо ублажали, но искренне, без суетливости. А рядом с ним и меня пестовали и нянчили, и было мне хорошо. «Эге, да с тобой и правда тепло и уютно!» думала я.
До поселка, согревшись, добежали не заметили как. Прямо долетели!
Я им дом этот отбил! Целое сражение было, радостно, но по-райкомовски сдержанно говорил Поликарпыч.
У кого же отбили?
Из колхозного фонда.
Здесь есть такой?
Есть. Вот ознакомитесь Здесь много интересного. И добавил: А то что ж, их детей учат, а они не могут учителям условия создать. Разве комнат-то наснимаешься! А при школе маленькое помещение, не для семьи.
Да, да! Чему-то смеялась я. А какие добрые дела еще?
Что «еще»?
Ну вы? Людям, а? Человекам?
Он смущался.
А мне можете подкинуть немного того не унималась я.
Чего «того»?
Счастья, к примеру. Удачи. Радости и процветания.
Будьте спокойны. Положитесь на меня! засмеялся наконец и он, выходя из закованности.
Он, как оказалось, был говорун. И рассказчик. Правда, все больше про рыбную ловлю, до которой «наш первый охоч».
Сидишь, сидишь и вдруг потянет. Подсечешь и вот он, лобастенький, так и рвется в ушицу.
Получалось, что он удачлив, хотя и нетороплив (и это было безусловно так), а «первый ну прямо как ребенок, даже покраснеет весь, хоть своего окуня ему в ведерко кидай».
И кидаете?
Что вы. Еще истолкует не так.
Голос его не дрожит обидой, что могли предположить в нем такое, и объяснение его доброе: подложил бы, мол, не жалко, да вот истолкует.
У вас тут бунинские места недалеко, переключила я. Не ездили?
Слыхать слыхал, да все как-то
А читали?
Читал. Не подробно с пятого на десятое.
А я только что перечитала все подряд. И меня понесло. И про «шестую книгу» ( Что это за книга?
Туда была дворянская знать записана.
А),
и об Анне Буниной, и о Жуковском, который родственник.
Он у меня, бедняга, только ртом воздух хватал.
Мне «Деревня» его особенно не нравится, тихо сказал он.
Почему «особенно»? А другое просто не нравится?
Да, видать, что так.
Вот оно что! А «Лика»?
Да, конечно. Грустная вещь. И добрая.
Добрая? Почему?
Да вот что не велела про свою смерть говорить.
Ну, для меня там другое.
А что?
Это ощущение полноты жизни оттого, что есть о н а, Лика. Даже какие-то поступки поступки против нее, против ее любви, но тоже возможные, лишь от этой полноты, от е е присутствия.
Человек на дороге задумался. Потом качнул головой из стороны в сторону:
Нет. Я бы за любовь все. Мне бы другого ничего не надо. Никакой этой полноты и рыжей бабенки.
Насупился видно, осудив свою излишнюю открытость, и зашагал быстрее.
Я заговорила о другом: об их «экономическом чуде». Помедлил с ответом:
Это уж на месте вам расскажут.
Потом оказалось, что именно у него экономическое образование, но проводить со мной беседу, видимо, счел неудобным (никто не уполномочил. Знай, мол, свое место.).
А вас не смущает, что исчезают деревни? спросила я.
Крестьяне же остаются, и поля, и огороды.
А вот сама деревня как понятие как явление. А?
Чего бояться, если так будет лучше.
Но лучше ли? Вы уверены?
Так вот посмотрите цифры. Обеспеченней живут.
Я поняла, что тут он отгородился (ух ты какой!), и спросила, как здесь, не скучно ли?
Снова он оживился и, помнится, отлично рассказал об одной своей сослуживице, которую назвал «Вороний глаз» так и вертит глазами, так и высматривает, где что получше ухватить Вороний глаз. А? Я смеялась, радуясь точности.
На другой день узнала, что он заболел «простыл», как сказала секретарша в райкоме. А через два дня я уехала, так и не увидев его.
Я вспоминала это, кружа по дачному поселку и чувствуя над головой нежаркое без лучей красное солнце.
Кофта моя, вероятно, уже примелькалась со мной здоровались незнакомые.
Был бы только этот милый и необязательный эпизод, мы встретились бы теперь легко, и никакая черная родинка или копна крашеных волос просто не имели бы к нам отношения. Но дело обстоит не так.
Года через три после той поездки мы столкнулись снова в газете, в экономическом отделе, где я, как и прежде, работала по договору и иногда посещала летучки, планерки и собрания.
И вот однажды заглянула в отдел, а он почему-то там! И пошел, пошел ко мне нескладно, будто в новых валенках, здороваться. Он был тщательно одет, но провинциальная обстоятельность осталась и приятно контрастировала с бойкой хваткостью столичных. «Какой милый человек! снова подумала я. Какой милый! »
Коля Птичкин, молодой литсотрудник, наблюдавший сцену встречи, отозвал меня в сторону:
Ты давно его знаешь?
Давно. Но мало.
Темная лошадка.
Глупости.
Вот увидишь. Нашего Валерия будут выживать (Валерий Викторович зав. отделом), на его место Сады́ковича, а этого Растиньяка в замы
Я долго смеялась по поводу Растиньяка, уж такой мой Поликарпыч был не французистый, нерасторопный, разве только вот что из провинции.
Я нарочно через несколько дней зашла в отдел. Поликарпыч сидел в общей комнате, трудился, высунув кончик языка, его круглое милое лицо было добродушно-сосредоточенным.
Ну? спросила я глазами глупого Колю.
Он развел руки: ошибочка, мол. И, когда я проходила мимо, шепнул:
Твой-то! А? Он у нас авгиевы конюшни расчищает. Уже на все письма ответил. Прямо мустанг какой-то!
У тебя что-то лошадиные ассоциации.
Я уж сам заметил! и засмеялся.
Когда я стала прощаться, мой симпатичный Поликарпыч, не поднимая глаз, снял черные нарукавнички, убрал их в стол и лишь тогда глянул, улыбнулся беспомощно. Было бы свинством не кивнуть ему и не попросить, чтобы проводил до конца коридора.