Возле меня оказался удачливый красавец, «Пират пера», этот самый Слава Коршунов, который бывал уже не раз нашим вождем, хотя по возрасту немного перерос.
Он оглядывал ряды, кому-то кивал, с кем-то перебрасывался приветствиями, вроде:
Ты еще здесь? А слух прошел, что тебя выгнали из газеты! И добавлял, помедлив: Шутка.
Что-то тревожило его, и я примерно догадывалась, что именно: здесь не хватало нескольких его друзей, они разъехались по командировкам. Для кворума не хватало.
Жанка, ты возьмешь самоотвод? спросил он меня между делом.
Пока никто еще
Это пока. Я в курсе. Так возьмешь?
И что-то задело меня, захотелось поиграть.
Как скажешь, ответила я.
Тогда вот что. Бери, а то зае́здят. Ведь у тебя ребенок, да? И вдруг, нежно и даже как-то интимно заглянув в глаза: И еще, дорогой человечек, очень обяжешь, если проголосуешь за меня. Мне нужно.
Он положил на мою руку свою горячую, и я кожей поняла, что бывают случаи, когда с ним трудно спорить. Покраснела ужасно.
Слегка сжав мои пальцы, та же рука ушла на спинку моего стула.
Я не слышала, как выкликали кандидатуры (да что это со мной?), только ощущение руки за спиной и иногда прикосновение к ней. Потом вдруг все прошло. Потому что другая его рука была так же распростерта (поза летящей птицы) и кому-то еще (какая разница кому!) говорились слова. И вероятно, аналогичные.
Я не взяла самоотвода.
Я проголосовала не за него. И даже больше попросила слова и призвала всех обратить внимание на другого человека (опять же какая разница на кого, ну, на Женю Ниточкина в данном случае). И вот бедный наш Славик не добрал голосов и не был избран. А я была. Была! И очень обрадовалась. Тогда. Очень обрадовалась!
А Владислав Он не обиделся. Видимо, счел нужным не обидеться. Поздравил меня и проводил до дому.
Ты ваба́нковая девчонка, я люблю таких.
Светлые глаза его бегали растерянно. Его было жаль, и дополнительных эмоций он не вызывал.
Кир-старший ахнул, увидев нас на улице (пошел встречать свою дорогую труженицу). Обвел меня неузнающим взглядом, проследовал мимо. Вернулся поздно (ах, как я ждала!) и только головой покачал:
Ну и отхватила красавца!
Кир, здесь не моя вина, поверь мне!
Верю, верю. Встречать, однако, больше не пойду.
Как прекрасно молоды мы были! Э, да что об этом. Много лет прошло.
Теперь, порвав с аспирантурой, я устраивалась в одну контору, которая называлась управлением и была вполне серьезным местом для приложения сил. Правда, тут не столько экономика, сколько финансовое дело. Но его я тоже знала. И должна была явиться через неделю уже к началу рабочего дня. А пока жила на даче подруги (подруга уехала с семьей на юг) и совершала походы-круги по незнакомым окрестностям. А солнце шло стороной, своим кругом, не пересекаясь, но и не теряясь из виду. У меня была ярко-красная, плотной вязки кофта, которую обычно я стеснялась надевать, а тут ходила в ней. И не могла успокоиться. Ходила, ходила кругами. Потому что, придя для окончательной беседы к руководителю управления, я убедилась, что это не кто иной, как Василий Поликарпович Котельников Вася, Ва́сюшка, даже, если хотите, Василёк, только сильно раздавшийся в кости, плотный телом и душевно малодоступный.
Я вошла к нему вместе с начальником отдела кадров красивой кареглазой блондинкой, на смуглой щеке которой была нежная родинка. Его светлые, но темные от ресниц глаза обласкали ее вместе с несколько провинциальной копной волос и родинкой, а потом только устремились ко мне и выразили удивление: о, вот, мол, кто пожаловал. Это была уловка, потому что мои документы лежали на столе, а эту красотку он мог обласкивать и без меня хоть каждые пять минут она сидела в кабинете напротив. Стало быть, волновался чиновный мой Вася. Стало быть, так.
Я пойду, Василь Поликарпыч, сказала Отдел Кадров официально. Официальность была не наигранной. Ничего у них нет!
Я ходила, ходила кругами в своей красной кофте, и красное солнце тоже кругами, и мы не пересекались.
Я слыхала и раньше про такую аномалию, что человек крупный порой вызывает к себе любовь малую, а помельче огромную. Слыхала, но не думала подтвердить своим опытом. Что до Василия Поликарпыча, то все это к нему не имеет отношения.
Мы с ним встретились сколько-то лет назад. Я тогда подрабатывала в экономическом отделе газеты ездила туда, где пробивались, так сказать, ростки нового. И куда другим неохота. Газета была солидной и на местах привечали хорошо. На этот раз отправлялась я километров за двести, в большое село, местные власти ждали, просили выехать с поездом 12.10 и сойти за две остановки до большой станции, откуда все добирались до села автобусом, а меня на малом полустанке встретит товарищ из райкома он как раз там проводит собрание в совхозе и заодно подбросит на райкомовской машине. Получалось красиво: оказывали внимание, но и лебезить не хотели.
Начинание этого района было с точки зрения экономики великолепно. Они построили по всему селу длинные двухэтажные дома с паровым отоплением, переселили в них окрестных крестьян, а приусадебные их земли запахивали, получили уже отличный урожай к слову сказать, участки эти удобрены были отменно в хозяйствах еще водились коровы, козы и поросята. Но основная выгода, разумеется, не в этом. А в объединении разбросанных деревень, так сказать в концентрации: и руководству удобней руководить, и крестьянам крестьянствовать (на машинах их теперь возят к полям и лугам. Плохо ли?). Честно говоря, ехала я без энтузиазма, потому что детство провела в местах более патриархальных, любила обычную, без новшеств, русскую деревню.
Но мое дело для газеты было цифровое, экономическое, без сантиментов. А на поезд я все же опоздала: так бывает иногда, если чего не хочется, тянешь, тянешь И выехала не в двенадцать, а в два. В вагоне было тепло и малолюдно, а за окном снег и белые узоры на стеклах. Бело, и просторно, и неприютно. Поезд чуть качает, голова стукается о стену, мысли, едва коснувшись чего-нибудь, отшатываются, и вот уже начинает пробирать озноб под шубейкой, и хочется сблизить ноги, руки, голову, съежиться. А про то, где выходить в городе или на две станции раньше, про это думать совсем не хочется.
Не знаю, как у других, у меня бывают такие приступы созерцательности, когда просто глядишь перед собой и тени копошатся в голове, не оформляясь в мысли. Очень неудобное свойство, бездельное ни радости в нем, ни горя, а так нечто. Неподвижность какая-то. И поэтому станцию свою я тоже чуть не проехала. Подбежала к дверям, они распахнулись, а там пустая платформа, никакой машины и людей нет только заснеженная фигурка метнулась в соседний вагон уже почти на ходу, а потом снова вывалилась.
Куда идти, было ясно всего одна тропа тянулась вдоль полотна. Я и потопала по ней в своих городских сапожках на «молниях». Здесь было так же бело и пасмурно, только уже с темнинкой. Она таилась между стволами берез, отталкиваясь от их белизны. Я знала эти оттенки и любила их. Любила это время зимнего дня. И ветер свежий. Озноб скоро прошел, тело напилось теплом от движения. Я топала и тихонько смеялась, была рада как побегу, как авантюре: вы вот сидите в своих душных городских домах, а я иду, иду, и светло мне, и темно; и холодно, и жарко.
И так до тех пор, пока не услыхала: сзади по тропе кто-то догоняет. Справа была насыпь железной дороги, слева лес, и над ним, уже яркий в синем, месяц. Сердце застучало выше, чем ему следует, мешая дышать. Не убежишь. А шаги быстрей. И я быстрей. Нет, не убежишь!
Впереди темные, совсем уже темные елочки, не выше меня. Их обтекает дорожка зайдешь за них и пропадешь на время. Вот, вот, теперь я не видна ему! Может, сигануть, как зайцу, далеко в снег? А? В елки. И притаиться!
И я действительно делаю прыжок, вдавливаюсь в колючие ветки, съеживаюсь, сижу. Только дыханье резкое, будто льдинки нарастают по пути и шуршат, царапают горло: хр, хра, хаа Из-за этого дыхания не слышно его шагов. Их вообще не слышно. Я гляжу на тропу. А он стоит, отворотясь от меня: крепкий мужичок в валенках и городском пальто длинней, чем надо. И вдруг едва внятно:
Вы г-вам?
Ахнула: ясно, ненормальный про какой-то вигвам! Он потер варежкой губы и четче: