Сегодня в Аличуре жара, и некуда от жары деваться, потому что сегодня начало июля. Дунет ветер посреди дня, и пойдет снег, и будет великий холод. Изменчива на Памире погода. Как июльский снег в Аличуре, неисповедимы пути аллаха. И кто мог думать, что Шо-Закир останется жив и что Иргиз-Кул не сумеет помешать этому? И что придется отдать Шо-Закиру дочь?
Но если теперь все так получилось и если крепка Советская власть, надо скрыть свою злобу: к чему она теперь?
Прошло пять, восемь лет, понял Иргиз-Кул, что накрепко просчитался. Ничего не доверила ему Советская власть. Ни богатств не дала, ни должности мингбаши. Не такими оказались русские, которые пришли после офицеров, бежавших в Индию. Отнимают у него скот и отдают его пастухам. Не позволяют ему торговать хлебом с шугнанцами, делают еще много обидных для него вещей. Иргиз-Кул уже ненавидит их.
Но Иргиз-Кул еще был старейшиной в роду хадырша, и пока хадырша еще слушались его, и судиться шли к нему, и чтили закон, который он придумывал сам, и еще много было у Иргиз-Кула баранов и яков; и еще были басмачи, пусть не долог их день, пусть кончится, все, когда Иргиз-Кул умрет, но сейчас, нет, не сейчас, он умен Иргиз-Кул, а когда басмачей будет побольше Не одни красные умеют делать винтовки. Их умеют делать и те, которые живут за горами Вахана и которые теперь друзья старейшин.
В ту пору, в тридцатом году, Иргиз-Кул жил у тропы к перевалу Кумды и по-прежнему был родоначальником хадырша. В двадцать восьмом году он надумал со всем своим родом эмигрировать к Вахан-Дарье. Но не все хадырша захотели бросить Аличур, а остальные не захотели делиться. Тогда Иргиз-Кул уехал один со своей семьей. Никто не знает, что делал он на Вахан-Дарье. Но все знают, что одному, без рода хадырша, ему за рубежом нечего было делать, потому что он был стар, труслив и ленив. Иргиз-Кул вернулся и поставил юрту в Аличуре. Но с тех пор к нему повадились незнакомые гости, которые приезжали по ночам, а по утрам удалялись в туман перевала Кумды.
Мы стояли лагерем в голове Аличурской долины, где нам нужно было заниматься геологическими исследованиями. Нам требовались рабочие. В Мургабе нас предостерегали брать рабочих киргизов: мы не знали аличурских киргизов ни в лицо, ни по именам, а потому вместо рабочих к нам могли наняться басмачи, разгуливавшие по Памиру и в то время практиковавшие такой метод нападения на экспедиции. Поэтому мы послали гонца в Шугнан за рабочими-шугнанцами, о которых по типу лица можно знать, что они местные жители, а среди шугнанцев нет и никогда не было ни одного басмача.
До прихода рабочих оставалась неделя. Тогда, что бы не терять времени, мы разделились и, оставив в Аличуре трех красноармейцев и рабочего, сами вчетвером двинулись в боковой маршрут через щель Буз-Тере и Мургаб на реку Пшарт, где нужно было изучить стратиграфию района. Через три дня в Мургабе мы узнали, что басмачи грабят караваны на Пшарте, что за Пшартом перерезана басмачами одна из групп экспедиции, что в Аличурскую долину к Иргиз-Кулу приезжал переодетый муллой английский офицер, и в районе Аличура бродят банды и одна из них банда Шо-Закира, охотящегося за Дымским, а голова Дымского оценена англичанами в десять тысяч рублей золотом.
А где сейчас Дымский?
Разъезжает вдвоем с Березовским где-то в Аличурской долине.
А кто такой Шо-Закир?
А вы разве не знаете?
Ну, я знаю, был какой-то Шо-Закир в начале революции председателем волревкома.
Он и есть.
Та-ак Значит, он может напакостить нашим в Аличуре?
Собеседник усмехнулся:
Сам-то он вряд ли теперь напакостит. Разве вы не знаете, что он взят в плен и сейчас у нас, арестован? А вот его банда
А кто его взял в плен?
Дымский
Я ничего не знал. Мы беспокоились за своих, оставшихся в Аличуре. Мы решили на рассвете выехать на выручку к ним и сделать три перехода в один день. Сейчас был вечер, и мне захотелось увидеть Шо-Закира. Я увидел его. Это был толстогубый, еще молодой киргиз, с ровным мясистым носом, с широко расставленными узкими, но нераскосыми глазами, с упругими и продолговатыми, как столовые ложки, щеками и тремя резкими складками между бровей, распространявшими по его лицу угрюмую и упрямую мысль. Раскачивающаяся походка его казалась мягкой, словно ходил он не по твердой земле, а по корке опасной трясины. Он, несомненно, был очень силен и ловок, и, видимо, не унывал, потому что, когда я заговорил с ним, он усмехнулся и весело сказал, что всякое бывает с людьми, ему не повезло сейчас, первый раз ему не удалось перехитрить Советскую власть, но это не беда: счастье, как луна, уходит и приходит опять; он все равно убежит, пусть слушают все он прямо всем говорит, что он убежит, и тогда уж хорошо отомстит Дымскому и Советской власти.
Я сделаю так э смотри, нехорошо рассмеялся он и большим пальцем провел по своему горлу от подбородка до раскрытой груди. Красиво сделаю Э, уртак, и тебе сделаю так, хочешь? Ты тоже Советская власть!
Он сложил на животе руки и покачивался, хохоча.
Через два месяца он был расстрелян, как закоренелый бандит и заклятый контрреволюционер.
А тогда, на рассвете, мы выехали вчетвером в Аличур. Я думал о Дымском, который в моем представлении опять обрастал легендой.
Мы гнали коней целый день и половину памирской, свистящей ветрами ночи. Днем нам встретился киргиз, который ответил нам, что палатки русских в Аличуре он не видал. Второй встречный киргиз сказал, что он видел палатки. Мы не знали, что найдем на месте нашего лагеря. И если ничего не найдем, то нас четверых не будет слишком много для самозащиты. Но в темноте, в лунном свете, мы нашли наших товарищей, дежуривших у палаток. Они рассказали нам, что накануне ночью им удалось отстреляться от басмачей, наскочивших на них из темного густого дождя. Дождь помог, потому что у басмачей скользили и падали лошади. Басмачи ушли перед рассветом. Товарищи рассказали еще, что утром мимо них проехал Дымский. Он ехал от Иргиз-Кула, у которого был в гостях.
Как «в гостях»?
А так. С ним был еще какой-то киргиз-охотник. Дымский пил чай у нас, и киргиз рассказал мне, пока я в сторонке готовил чай. Очень просто: юрта Иргиз-Кула стоит отдельно от других юрт, в самом ущелье перед Кумды. Ну вот, Дымский нагрянул как снег на голову, неожиданно подъехал к юрте, спешился, вошел в нее. Иргиз-Кул был один с одной из своих жен. На переплете юрты висел его маузер. Да. Дымский вошел и сел прямо под маузер, а потом заговорил как ни в чем не бывало: «Селям алейкум», да «Как твое здоровье, дорогой Иргиз-Кул?», да «Как здоровье твоей драгоценной жены, как скот твой и дети, и хороши ли твои пастбища под такими дождями?..» А потом увидел у выхода бурдюк с кумысом и «Понимаешь, говорит, пить очень хочется, чего ж не угощаешь гостей? Скажи, хозяин, жене, пусть нальет». Иргиз-Кул зубами скрипит от злости, а ничего не поделаешь, пришлось угощать. Посидели час, Иргиз-Кул все порывался из юрты выйти, а Дымский все заговаривает, никак не дает ему встать. Сказал ему все, что хотел, а потом, прощаясь, сует Иргиз-Кулу руку и так говорит: «Слушай, Иргиз-Кул, я тебе правду скажу А по-моему, совсем не стоит моя голова десяти тысяч золотом!» Иргиз-Кул чуть не подавился, а все-таки проглотил Вскочил Дымский на коня и уехал. Ну, прямо во славу аллаха он это устроил!
В Аличуре нельзя было оставаться работать. Слишком много щелей выводят из Аличура прямиком к верховьям Вахан-Дарьи. Мы снялись и выехали на Южный Памир, где почти месяц занимались изучением труднодоступных гор. А оттуда спустились в Хорог и здесь встретили Дымского. Ему партийная организация все-таки приказала пожить в Хороге, не рисковать зря головой. Он был председателем тройки по борьбе с басмачеством, но на это время его заменили кем-то другим. Все родственники Шо-Закира, тридцать четыре басмача, напрасно блуждали по Памиру с одиннадцатизарядками «ли-энфильдами», охотясь за Дымским.
Я жил у Дымского в его маленькой комнате. Там был отчаянный беспорядок: книги, фотопластинки, геологические образцы, куски сахара и сухарей, халаты, сапоги все вырастало грудами на столе, на полу, на кровати, на подоконнике. Так уж было заведено. Приезжает ночью в Хорог кто-нибудь из экспедиции, совработник ли мургабский или кала-и-вамарский, кто угодно, порой совершенно неведомый Дымскому, приезжает, куда деваться? Не ночевать же на площади! Заезжает на двор к Дымскому, туда же заводит вьючных лошадей, развьючивает их, чиркает спичками, вваливается в комнату и даже не будит Дымского (а дома Дымский спал так безмятежно, как все мы умели спать только в детстве), забирает кошму, стелет ее на полу, шарит по комнате, находит сухари, банку консервов, ест, пьет холодный чай из горлышка чайника, засыпает. Утром, проснувшись, расталкивает Дымского, знакомится с ним. «А, такой-то? Ну ладно. Ели? Удобно устроились? Чего ж ночью не разбудили меня? Стеснялись? Ну, чего там стесняться. Зря!»