Однажды вечером он, как всегда, сидел в чайхане, занятый своими заметками, задумавшись над списком кишлаков района, названия которых объясняли многое в их истории. Вплотную к нему подсел суховатый старик. Жиденькую бородку его выбелила дорожная пыль. Развязав ситцевый красный платок, опоясывавший его рваный, неопределенного темного цвета халат, он вынул из платка пять черствых ячменных лепешек, положил их рядом с фаянсовым чайником, который небрежно подставил ему чайханщик, и, утомленно вздохнув, принялся неторопливо, маленькими глотками пить чай.
«Должно быть, издалека», решил Хурам, сосчитав лепешки и разглядывая необычный для Румдары суконный халат старика:
Ты откуда, рафи́к?
Дехканин, смахнув пальцами пыль с бороды, оглядел Хурама:
С высоты
Из Шугнана?
Шугнан? дехканин оторвался от чая. Ты знаешь Шугнан? Нет, я из Хунука. А родился, правда, в Шугнане Почему знаешь?
Волосы светлые Вижу. Я там бывал. Знаю таких, как ты В Поршиноу, в Хороге
О-ио И Мамад-Керима в Поршиноу знаешь?.. И Хушвакт-зода? И Марод-Али?
Знаю А только Хушвакт-зода умер семь лет назад Ты оттуда, значит, давно?
Дехканин поднял ладони до уровня щек и, устремив лицо к потолку балкона, сокрушенно пробормотал по адресу покойника: «Ио-парва-и-дэгор». Однако тотчас же забросал Хурама новыми расспросами и рассказал о себе:
Земли не было. Долгов большая гора. Я у ишана работал. У бухарцев война была. Не знаю, какая война. Ты знаешь, наверно, от бухарского бека посланник приезжал Всех в сарбазы забрать хотел. Зачем я сарбаз? Я сказал: «Дух гор, я пшеницу сеять хочу». Посланник бека хитрым глазом посмотрел на меня и сказал: «В зиндан пойти хочешь?» Я мать не видел, отца не видел побежал в горы. У меня руки есть, голова есть, ноги тоже есть далеко бежать могу, везде работать могу. Другие тоже бежали. Мы сюда прибежали двадцать один человек. Еще было восемь, снег очень холодный лежал, знаешь высокие горы, умирали восемь. Пришли сюда, тут тепло. Большой бай здесь правителем был. Все сначала работали, но, знаешь, у нас немножко вера другая, плохо нам было. Мы опять побежали в горы, только далеко не бежали вот пять камней, по-русски сорок километров отсюда. Там тоже долина, только маленькая долина. Поселились в этой долине артелью. Как в Шугнане работали сами себе работали. Потом один мой товарищ тихонько ходил в Шугнан, рассказал все, с ним обратно наши жены пришли. С тех пор вместе живем, наш кишлак Хунук называется, потому что когда здесь тепло, там уже холодно. Во-от Еще я тебе скажу: к нам много народу пришло из разных других вилайетов. Все рваные халаты, пустые животы, кому плохо было. Ничего, дружно живем, большой кишлак, когда колхозы делали, самый первый колхоз наш был.
Зерновой?
Нет, зачем зерновой?.. Зерно тоже, конечно, есть. Хлопковый колхоз. К нам один товарищ инструктор приезжал. Все как есть правильно рассказал, зачем хлопок нужно. Мы думали: Советская власть наша, товарищ тоже от власти. Значит, давай слушать будем, сразу стали сеять хлопок, никто против не говорил Только знаешь, рафик Какое имя от бога у тебя?
Ну, Раниев моя фамилия. Так меня зовут здесь. Хурам лукаво прищурился. А на родине меня звали Хурам-Рани-зода Там, в Шугнане
Ты шугни́ Об-бо-бо! старик произнес это с изумлением в пытливых глазах и, схватив с горячностью руки Хурама, взволнованно заговорил по-шугнански: Сын Рани? Из Бидура? И сразу мне не сказал?.. Рани, у которого три тополя под черной скалой?
Я самый Ждал, какие ты мне скажешь слова!
Щупая руками Хурама от локтя и до плеча, волнуясь все больше, старик растроганно продолжал:
Ты родился бегал в моем саду. Ты рос я дарил тебе абрикосы. Я убегал с Памира твой отец выпекал мне на дорогу лепешки Об-бо Об-бо-бо Я Одильбек из Парзуджа Ой-ой! Парзудж, Бидур, Родж, Питав, Сангов, Маном все гунтские кишлаки Дух гор! Я забыл, как шумит наш Гунт, как течет вода в Тимур-арыке, как ночью с гор сыплются камни Один бежит другой будто ноги кииков топочут. А ты меня помнишь, Хурам?
Прозрачный скалистый склон возник перед глазами Хурама:
В год барса я родился Помню теперь тебя Ты убежал тоже в год барса Двенадцать кругов сделало солнце над моей головой. Хурам внезапно с удивлением прислушивался к собственным словам: что он говорит «в год барса»?.. И, взволнованный, сразу увидел Одильбека сквозь пестроту лет, унесших его от первобытной простоты детства: откуда-то сверху склоненный коричневый лоб, глубокие задумчивые глаза Только сейчас морщины на лбу, и рост Одильбека будто поменьше, и плечи поуже, и нет в нем могущества, рожденного детским впечатлением Хурама
А ты помнишь, Одильбек, снег упал с горы, и я тащил через речку через Родж-дару, двух баранов, арканом вместе связал их шеи, тащил в воду их А бараны не шли А снег, еще глыба снега упала, я споткнулся на берегу и лежал, а баранов било о камни И я заплакал тогда, потому что все наши ушли уже вниз Очень страшно мне было, будто дэвы касались меня Помнишь, ты ко мне подошел
Ой, Хурам, ой, Хурам, время какое было И я тебя на руки взял и на другую сторону перенес, а бараны
Старик умолк, с умиленьем вглядываясь в Хурама. И Хурам прикрыл ладонью глаза, словно ему стало больно. Но когда он отвел ладонь от лица, глаза его улыбались:
Давно это было, друг Одильбек И я не такой сейчас и ты сейчас старый.
Ой-бо я не старый. Ты не смотри на лицо душа у меня живет, я сейчас колхозный раис, когда думал об этом? Раис! Весь кишлак слушает мои слова Старик запнулся и помедлил. Только знаешь что, дорогой Хурам? Плохое дело у нас есть. Воды мало Очень мало воды. Мы каналы строили, о, хитрые, как в Шугнане, каналы. Но мало воды. Всегда с оббиорцами драка.
С какими оббиорцами?
Ниже Хунука другой кишлак есть: Оббиор. Там здешние люди живут, сунниты. Мы, знаешь, около их колхоза люцерну сеем, а они говорят: зачем ее сеять? Нашу воду оттуда хотят себе забирать. Если возьмут у нас люцерны не будет. Мы говорим: неправильно один только хлопок сеять, а люцерна чтоб погибала. Они теперь драться приходят, по ночам воду воруют из наших каналов: сделают дырку вода к ним бежит. Вот, что скажешь?
Плохо, скажу В исполком жаловаться ходили?
Ой-ио, сколько ходили. Вчера тоже большая драка была, одному нашему оббиорец вилу в бок всунул совсем больной, сегодня, наверно, помрет. Вот я опять пришел в исполком. Только, я знаю, опять будет пустой разговор.
Почему пустой разговор?
Одильбек настороженно оглянулся и, подсев вплотную к Хураму, обдал его лицо горячим дыханьем:
Скажу, друг Хурам. Не знаю, кто ты теперь. А только вижу, раз из Шугнана значит должен быть человек хороший. Шестнадцать вот нет, семнадцать жалоб на бумаге писал Самому рику Баймутдинова знаешь? давал. Он говорил: сделаю Опять приду Он говорит: «Я прокурору отдал, у него все бумаги, к нему иди». Я к прокурору приду. Он говорит: «Правильно, только очередь твоих бумаг не пришла, и еще от рика сведения нужно» Я опять к Баймутдинову Он говорит Ну, один разговор, другой разговор, третий разговор все, как сухая тыква, пустые. Тринадцать месяцев все хожу. Опять драка будет что станем делать? Завтра поливать надо Конечно, драка.
До поздней ночи Хурам беседовал с Одильбеком. Объяснил, чем должен стать для района политотдел. Одильбек, видимо, половины не понял, но очень обрадовался, узнав, что над таким «большим делом» будет стоять сын его старого друга Рани.
И, в свою очередь, поведал Хураму многое о своем кишлаке Хунук и о Румдаринском районе. Рассказал, что Хунук каждый год страдает от силей, тогда сорвавшаяся с гор вода, словно издеваясь над месяцами засушья, заливает улицы, губит посевы Рассказал, что не любят хунукцев местные жители: хозяевами считают себя, мерят все по прежним своим богатствам, презрение на их губах В прежнее время сюда съезжались баи со всей Средней Азии, потому что летом здесь прохладней и лучше, чем всюду, потому что фрукты давали огромные урожаи, приезжали и жили здесь трудом бесчисленных своих батраков, а ниже по реке жили торговцы, перекупщики и барышники, вот оттого и названия их кишлаков таковы: Совдагар (Купец), Ляк-Танга (Миллион Двугривенных). А кишлак Зарзамин Золотая Земля называется так потому, что в речном песке намывали золото, много золота, и Одильбек со всеми шугнанцами когда-то работал там, намывал для бая на козьи шкуры золотоносный песок