Поспешно уходя прочь, она не могла понять, как очутилась у обрыва и когда овладела ею мысль о смерти. Однако она не испытывала и радости, что жизнь давалась ей вторично.
Она возвращалась домой с единственной мыслью об отце, но и сама не знала, зачем он понадобился ей. Она не хотела сперва идти той же дорогой, которой уходила из дома, но, миновав первую избу, откуда смотрели на нее из окон, свернула опять на гумна.
Мать встретила ее у сарая, еще издали узнав по розовому платью, и по лицу хотела прочитать, что было на душе у дочери. И первое, что бросилось ей в глаза и поразило, это был тупой, безразличный и какой-то отрешенный от всего взгляд.
Где ты была? с горьким томленьем и состраданьем сказала мать, кидаясь к ней обрадованно.
А что случилось? с тяжелым равнодушием оглянулась Мария, проходя мимо нее в дверь.
Ведь я заждалась тебя. Больше ей нечего было сказать. Она вскинула руки на плечи дочери и припала лицом к ее груди. Точно высокий молодой побег, поднявшийся на смену старому спиленному стволу, шаталась Мария, поддерживая плачущую мать. Потом, слегка отстранив ее, спросила:
Папа дома?.. мне надо с ним помириться.
Я схожу за ним! заторопилась мать, и уже искала свою косынку. Ты умница моя! Это благородно, это по-человечески хорошо!.. Ведь роднее тебя у нас никого нет одна ты осталась И отца пожалеть надо здоровье у него плохое Помиритесь он сейчас придет.
И мать осталась с дочерью, от которой не смогла уйти.
Пустой класс, где сидел за столом Олейников, согнувшись над своими бумагами, был чисто вымыт и залит жарким солнцем. Наискосок лежали на полу и на сдвинутых партах светлые большие квадраты окон. Непривычная, какая-то всеобъемлющая тишина окружала старого учителя и по временам мешала ему работать. Но где-то отдельно от этой тишины чудились ему неумолкающее ровное жужжанье детских голосов, полные, румяные и озорные лица и нетерпеливые возгласы. Он невольно поднимал глаза, смотрел перед собой, но вместо знакомых, на всю жизнь запоминающихся лиц, он видел пустые и тесно сдвинутые парты и, усмехнувшись себе в усы, опять принимался за годовой отчет.
Но вдруг, точно подкатило к сердцу, он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, вытянув по столу длинные большие руки, сидел неподвижно В груди теснило, будто не хватало ему воздуха, и было сухо во рту. В одно открытое окно дул теплый воздух с улицы, играл листом бумаги на столе. Олейников очнулся и будто вспомнил, что он думает опять о сыне, о дочери.
Он поднялся и пошел вдоль стены, опустив руки. Детские картинки на стенах, пожелтелые от солнца, уже потеряли свою первоначальную свежесть и значение, но долго разглядывал их старый учитель. Он думал о чужих и своих детях. И странно: все они казались ему на одно лицо, все были родные, всех было жаль и всем хотел он самой лучшей доли.
Но счастья на земле, видно, хватает не всем, размышлял он сам с собою. Да, не всем И что коснулось своих собственных детей, то забирает глубже, больнее
Учебный год закончен. В другое время он был бы счастлив вполне, что за прошедший год поработано немало и в школе, и за ее стенами; что летом соберет плоды из сада, который насадил и вырастил своими руками, отдохнет, ненадолго укатит в город и вернется опять сюда на привычное родное место, чтобы снова перед шумной толпой ребят распахнуть двери.
Теперь все сломалось, спуталось, и длинное лето лежала перед ним, точно выжженная солнцем голая пустая степь
Нет, нет! сдаваться никогда не надо, подбадривал он себя. Пока живы все поправимо. Да, все!
Встряхнув головой, он еще раз прошел вдоль стены, оглядывая детские, еще неумелые рисунки.
«А это уберем, поберечь надо Весной сорванцам моим покажу, кто что умел: «Нуте-с Жуков, это твои грачи?» «Нет, не мои, отказываюсь! Они, Семен Карпыч, какие-то зяблые носы, как у галок, и ноги разные». «А подпись чья? Посмотри поближе». «А-а-а! Так, Семен Карпыч, это же прошлогодние!.. а теперь я» «То-то же! узнал», скажет Олейников, и ребята сами тогда удивятся своему росту.
И мысленно поговорив так с детьми, старый Олейников почувствовал себя моложе. Он подошел к окну, чтобы закрыть его перед уходом, и не смог: уж очень хорошо, молодо цвели кругом сады!..
Его пьянили и возбуждали медовые, пряные запахи. Земля, простираясь бесконечно, дышала легкой испариной, струился от нее голубоватый, прозрачный дымок, совсем не закрывая даль. Нагретый воздух вместе с лучами солнца приятно согревал его старую кровь, и сердцу было от этого просторней в груди.
Где-то пахло ромашкой, полынью, прелым навозом, и все дышало, все жило, росло и тянулось к большому солнцу. И всякая птица, и каждый жучок пели ему свои гимны Было чему радоваться в этом мире!.. И если бы не горе дочери, особенно ссора с нею, то старый Олейников сказал бы сейчас:
Да, я счастлив Мне ничего больше не надо.
Но и это горе, и ссора с дочерью уж не так теперь удручали и мучили его
Ничего, вслух сказал себе Олейников, закрывая окно. Мы помиримся и будет легче. Вражда унижает человека. Трудно жить во вражде. Надо жить так: что есть вместе, чего нет пополам
Он аккуратно сложил свои бумаги, запер в шкаф и, гремя связкой ключей, пошел из класса. В одной руке он нес широкополую черную шляпу, точно птицу держа за крыло, и она билась о его колено; другой рукой слегка опирался на трость.
В проулке, из-за плетня чужого огорода, выглядывал молодой хмель с широкими лапчатыми листьями. На грядах в бурых навозных, лунках зеленела огуречная ботва, дружно кустилась нежно-зеленая морковь, и высоко поднимали подсолнечники свои круглые ярко-желтые картузы.
Уже примиренный со всеми и самим собой, Семен Олейников подходил к дому. В окне увидел он нетерпеливое и будто просветлевшее лицо жены и, угадав нечто, смелее поднимался по ступеням крыльца.
ГЛАВА VIПуть, подсказанный чувством
Простившись со стариками, Мария окликнула Настю Горохову свою попутчицу, односельчанку и обе полезли в вагон. Настя ехала в порт, где два года подряд работала грузчицей, и теперь набрала с собой много разных вещей.
В прокуренном вагоне, до отказа набитом людьми, было нелегко найти место, да и не пролезешь никак с вещами. В тесном проходе курили незнакомые парни и, когда Настя с узлами протискивалась между них, один в шапке, с серыми усиками, грязнощекий (видно, издалека ехал!) уцепился сзади за узел и не пускал ее дальше. Она быстро обернулась к нему:
Чего, пострел, ухватился? Пусти! и прикрикнула на других: А ну-ка, дайте пройти. Чего сгрудились?
Зеленый платок сбился у нее на затылок, черные густые волосы лезли в глаза. Здоровенная, высокая, с вспотевшим лицом и черными сердитыми глазами, не обещавшими ничего доброго, она обоими локтями пробивала себе дорогу.
О-го-о! протянул парень, отступив подальше. Де-ело бу-дет: цыганочка ойра на толкучку спекулировать двинула. Ха-ха!
Настя Горохова уже миновала ребят, но, оскорбленная злой насмешкой, повернулась к ним еще раз:
Я тебе двину за такие слова! погрозила она. У меня своих не узнаешь Вот тебе и будет «ха-ха».
Несмотря на страшную тесноту, Настя легко пробралась в конец вагона и, найдя свободное место, попросила пассажиров подвинуться, и Олейниковой, которая шла за нею, сказала:
Мария Семеновна, садись а мне где-нибудь найдется
Уложив свои вещи в угол, Настя поправила волосы и, локтем задев Марию, кивнула ей на окно, под которым стояли родные: ее мать и Семен Олейников с женою.
Вот они, улыбнулась Настя. Все тут. И, прощаясь, махала рукой.
Поезд тронулся. Мария видела, как мать утирала слезы платком, а отец, хмуря седые брови, снял шляпу, покивал Марии, потом взял под руку мать и, нагнувшись к ней, говорил что-то Все поплыло перед глазами у Марии: дома поселка, песчаные бугры, кудрявые кустарники, холмистое зеленое поле и лес.
Колеса стучали все торопливее, и мягко покачивался вагон Что происходило в семье перед ее отъездом, она сейчас помнила как-то смутно Отец не пускал ее: он совершенно не видел никакого смысла в этой поездке Мать колебалась, ей больно было отпускать дочь, но мирилась с этим потому, что все еще была маленькая искорка надежды, что, может, не все потеряно Отец настаивал и просил, чтобы она («если что не удастся») вернулась скорее домой, а мать все плакала и говорила одно: «Ты пиши, пиши нам почаще, обо всем пиши, чтобы мы знали» Вот так же когда-то Мария упрашивала Михаила