Сплетенные в смертельном объятии, они, продолжая бороться, медленно опустились на дно. Тяжестью своих тел они давили крабов, раковины, звезды, кораллы, мяли и истирали в пыль водоросли. В поднятой илистой мути то показывалось тело акулы, то голубели щупальца осьминога или большим шершавым бугром белела его голова. Осьминог спеленал акулу и все туже сжимал в последнем усилии, душил ее оставшимися щупальцами, и черный большой глаз его (другой вытек) глядел в упор, внимательно наблюдая за агонией врага. Акула судорожно дернулась раз-другой, ударила тяжелым хвостом и затихла. Из пасти ее вышло большое облако бурой крови и стало широко расплываться. Осьминог продолжал держать врага в ослабевающих тисках, из коротких обрубков его, пульсируя, хлестали голубые ручьи. Щупальца, утратив мощь, безвольно отваливались от мертвого тела акулы, вяло шевелились, и хотя жила еще в них сила и еще страшны были они, но жизнь неостановимо вытекала. Безобразная голова чудовища опала. Мерк, затягивался серой мутью, терял живой блеск выпуклый огромный глаз. Осьминог исходил кровью, вялыми голубыми струйками вытекала из обрубков жизнь. Побоище кончилось. Над трупами беспокойно рыскала уцелевшая серая рыба-прилипала и пыталась присосаться к акуле, но, поняв наконец, что акула мертва, покинула ее в поисках нового хозяина-покровителя.
Что не поделили эти два чудовища, Луфарь не ведал, но он знал, что на запах крови вот-вот появятся новые акулы, чтобы разорвать погибшего сородича, и надо побыстрее убираться с места битвы, однако покинуть свое убежище не решалсядаже мертвые враги устрашали. Первой опомнилась камбала. Плоским коричневым диском пронеслась она над ковром измятой растительности, над раскрошенными во время сражения белыми кораллами, над уцелевшими звездами и скрылась в спасительном сумраке густых водорослей. Разомкнулись створки ребристой раковины гребешка, и показались крохотные, тонкие, будто реснички, щупальца, а между ними множество изумрудных точек-глаз, взблескивающих, как мелкие осколки зеленого стекла. И глаза эти замерли, оценивая обстановку. Почуяв, что опасность миновала, гребешок резко захлопнул створки, вытолкнул сильную струю воды из раковины и реактивным толчком продвинулся подальше от мертвой акулы и затихшего, будто уснувшего, осьминога. Раз за разом, прыжками гребешок продвинулся выше по отмели, ближе к солнечным лучам, где в золотисто-зеленом мареве было много мелкой пищи, в то же время выбирая место, где нет звездони страшны ему больше осьминога. Наконец, выбрав удобное и безопасное место, гребешок растворил раковину и стал процеживать сквозь ресницы воду, выбирая из илистой взвеси съедобные крошки. Проплыла, сверкнув червонным золотом, стая окуней. Уцелевшие звезды, как по команде, медленно двинулись со всех сторон к погибшим чудовищам.
Луфарь знал, что пройдет несколько дней и от мертвых врагов ничего не останется, даже скелета акулыон будет раздроблен и съеден звездами. Все успокоилось над местом битвы, и каждый занялся своим делом. Луфарь наконец решился покинуть свое убежище и, проплывая мимо расщелины, где недавно еще таилось чудовище, вдруг обнаружил там множество осьминожьих яиц, гроздьями висевших на потолке грота. И в каждом таком студенисто-прозрачном шарике уже чернел крохотный осьминожек. И только теперь Луфарь понял, что это была самка осьминога, она охраняла свое беспомощное потомство и, видимо решив, что акула хочет напасть на ее гнездо, первой бросилась в атаку. Битва началась из-за ошибки, и в ней погибли оба врага. И теперь-то уж все потомство осьминога будет съедено, уничтожено другими хищниками.
Луфарь покинул место смертельного поединка и, уже успокоившись, плыл в приповерхностном слое воды, выискивая себе добычу. Иногда из коричневого грунтового ила, из зеленого мшистого покрова дна вдруг вырывались светлые воздушные пузырьки, распугивая рыбью мелочь, и устремлялись вверх. Луфарь гнался за пузырьками, ловил ртом и... ничего не ощущал. Это была странная добыча, и он давно уже понял, что ею не насытишься, но всякий раз не мог удержаться и гнался за веселыми, легко взлетающими прозрачными шариками. Здесь, на отмели, в зыбком зеленоватом мареве, все было знакомым, привычным, дышалось легко и свободно.
Однако все время надо было быть настороже. Не таким уж безопасным местом был этот многоцветный коралловый риф. Здесь каждый пожирал другого, и надо было не зевать, если хочешь выжить, и красотами любоваться было недосуг. Большую опасность, например, представляли ядовитые медузы. Маленькие, прозрачно-невесомые, они были намного меньше Луфаря, но он знал, что их прикосновение парализует, и умел отличать их от других пород медуз по черному крестику на куполе. Инстинкт самосохранения подавал сигнал тревоги, как только Луфарь замечал этот крестик на студенистом и таком безобидном и даже нежном с виду голубоватом куполе. Медуза или безвольно-мягко колыхалась вместе с течением, или, резко сокращая купол, пронзала воду, и тогда щупальца ее свивались тонкими бледными спиралями, и надо было побыстрее уступать ей дорогу.
Луфарь никогда не задерживался на ее пути. И на этот раз он увидел, что медуза держит в щупальцах двух маленьких рыбешек, уже парализованных, уже обреченных. Луфарь знал, что медуза неторопливо заглотает их и рыбешки будут видны сквозь прозрачно-студенистое тело ее. Но как бы ни было здесь порою трудно, какие бы опасности ни подстерегали Луфаря, это был его мир, и иного он не знал. Ему было хорошо среди привычных обитателей, в постоянном поиске пищи, в неусыпной настороженности и неутраченном чувстве свободы. Луфарь жил в родной стихии, охотился и, не думая про опасность, нежился в теплых струях, ласкающих его молодое, налитое силой тело. И лучшей доли, чем была у него, он не желал. Шли дни, сменялись ночи, текло время. Порою какое-то смутное беспокойство овладевало им и куда-то звало. Тогда Луфарю хотелось устремиться на север в неведомые воды и гнать, гнать туда днем и ночью, пронизывая толщу океана, ощущая радость жизни и томительно-сладостный зов в молодом и сильном теле. Но не пришел еще срок, еще не позвал всевластный инстинкт на встречу с Ней, которую он никогда не видел, и Луфарь продолжал обитать в облюбованном месте, набирая силу и зрелость, необходимые для продолжения рода. Луфарь не знал, да и знать не мог, что в это время далеко-далеко на севере из балтийского порта вышел траулер, с которым он неизбежно должен встретиться. Так было уготовано судьбой.
НАЧАЛО ОБЫЧНОГО РЕЙСА
Курс?
Курс триста шесть!
Право два.
Есть право два!
Два, сказал, не десять!в голосе капитана звучит металл.Одерживай!
Есть одерживать!
Траулер тащит вправо. Не учел инерции многотонной громады, резко повернул руль и теперь не могу удержать судно на заданном курсе. Чтоб тебя!..
Курс?снова раздается из темноты.
Курс триста четырнадцать!
Лево шесть!голос капитана накаляется,
Есть лево шесть!
Теперь судно, как норовистая лошадь, закусив удила, прет влево. На подсвеченной картушке компаса стрелка показывает не триста восемь, как велит капитан, а уже триста один, и «Катунь» продолжает медленно, но верно катиться на левый борт.
По чистому полю гарцуешь?!взрывается капитан.Здесь банки кругом. Не рыскать!
Есть не рыскать!
И рад бы не шарахаться из стороны в сторону, да не получается. Нет еще чувства слитности с траулером, мы с ним еще не составляем единого целого, когда судно легко и послушно подчиняется малейшему движению рук рулевого, как умная лошадь хорошему наезднику. Вроде бы чуть-чуть и подворачиваю штурвал, а картушка компаса вдруг несется вскачь, крутится больше, чем надо, и я с перепугу верчу штурвал в обратную сторону, чтобы удержать траулер на заданном курсе, и еще больше сбиваюсь С курса. Главное сейчаспочувствовать судно, его норов, предугадать его стремление, и тогда дело в шляпе, тогда траулер будет слушаться как миленький.
Курс?
Триста семь!
Так держать.
Есть так держать!
Влево не ходить,строго предупреждает капитан.
Есть влево не ходить!
По спине течет ручеек. Всего полчаса стою на руле, а от напряжения и безуспешного старания удержать судно на заданном курсе взмок. Окаянная «Катунь»! То влево ее несет, то вправо тащит. А по сторонам мель на мели. Идем узким фарватером.