Молчание нарушает Фомич:
В городе ателье есть, платья шьют. Никто эти платья не берет. А ателье передовоеэкономия большая, план всегда по валу перевыполняют. На районной Доске почета висят.
Лишь бы план выполнить!опять вспыхивает Автандил.А там хоть трава нэ расты. Голову нада имэть,он постучал себя по лысине,а нэ качан капусты. План можно выжимать на платьях, на угле, на нефтина живой природе нэльзя. Каждый раз спохватываемся, да поздно.
Потом ищем виноватого, на одного кого-нибудь сваливаем,поддакивает Фомич и продолжает рассказ:Директора ателье сняли. Жадность фраера сгубилахотел, чтоб ателье было признано коллективом коммунистического труда. Низкое качество, по его мнению, ерунда, мелочь; главноеколичество, перевыполнение плана.
Между прочим, мы тоже будем бороться за звание коллектива коммунистического труда,заявляет Шевчук.
Всех подряд будешь записывать?спрашивает Фомич.
Я не директор ателье,сердито отрезает Шевчук.
А за количество спросят почему мало,не унимается Фомич.В этом деле тоже «охват» ценится.
Будем отвечать качеством.
Все видят, все говоряти никто не действует,возвращается к прежней теме Николаич.Пока в «Правде» статья не появится. Тогда все начинают шевелиться.
Начинают крычать, храбрыми, умными становятся,добавляет Автандил.Но... после «Правды», а до нэемалчок.
И я вспоминаю, как давным-давно был у одного номенклатурного областного работника. Сидит тот Некто в сером в большом кабинете, телефонов несколько штук на отдельном столике. Выхолен, тщательно выбрит, на щеках оптимистический румянец. Говорит важно, не торопясь, давая собеседнику возможность оценить весомость и значительность его слов. Вот с ним-то и произошел у меня разговор о китах. Тогда уже часто раздавались голоса, что пора прекратить бить китов, пока не уничтожили все стадо, пока кит не исчез.
«Будем бить»,твердо ответил работник на мой вопрос о китах. И слово «бить» он произнес так, что мне показалось: сверкнуло оно, как топор на эшафоте. Он так уверен в своей непогрешимости, так убежден, что трудится на благо народа! А ведь все время только и занимался уничтожением природы, нанося этим ущерб именно народу. И его ошибки придется исправлять потомкам. «Сельдь уничтожили неразумным промыслом,напомнил я ему.Вовремя не остановились, теперь ждем, когда стадо восстановится, жестко караем тех, кто забывает об этом».«С сельдьюда, неразумно вышло. Есть вот статья.Он вытащил из стола «Правду» со статьей профессора-биолога.Очень хорошая, смелая статья, с государственным подходом к делу. Я полностью разделяю мнение автора».«А с китами как?повторил я вопрос.Тоже такую статью ждать?»
Я еще не знаю, что через несколько лет мы с ним окажемся в одной больничной палате. К тому времени уже будет наложен запрет на промысел китов и китобойная база у нас будет ликвидирована. И на мой вопрос о китах он ответит: «Неразумно вели промысел. Подорвали стадо. Надо восстанавливать». И никакого чувства вины, он ее переложит на чужие плечи...
Капитана здесь нет?спрашивает судовой врач, поднимаясь по трапу в рубку. Полная пожилая женщина страдает одышкой, вот поднялась по трапу и задохнулась.
Нету, Римма Васильевна,отвечает Шевчук.Он, наверное, в кают-компании, обедает.
Нет его там.
Значит, к механикам спустился в машину. А что такое?Шевчук внимательно смотрит на взволнованное лицо врача.
Что-то делать надо, Сергей Павлович,тихо отвечает Римма Васильевна и смущенно поглядывает на нас.Соловьеву плохо.
Не успевает Шевчук ответить, как в рубку поднимается капитан.
Арсентий Иванович, с Соловьевым плохо,почему-то виновато говорит ему врач.
Что такое?хмурится Носач.
Галлюцинации. Голоса слышит.
Он на ногах?
На ногах.
А ну давайте его сюда!приказывает капитан.Сейчас я ему покажу голоса. Сейчас он у меня арию из оперы услышит.
Через несколько минут в рубку в сопровождении врача поднимается старший тралмастер Соловьев. Он мал ростом, редеющие соломенные волосы спутаны и влажны, стеснительная улыбка лепится на губах, готовая испуганно вспорхнуть и исчезнуть. Это его разыскивали в день отхода.
А ну пойдем со мной!По голосу слышно, что капитан едва сдерживается. Он идет в штурманскую рубку, старший тралмастер за ним. Врач было двинулась следом, но Носач останавливает ее взглядом.У нас мужской разговор.
И плотно прикрывает за собою дверь.
О чем они там говорили, осталось тайной, только через некоторое время Соловьев выскочил в поту и кубарем ринулся по трапу вниз. Следом вышел капитан, туча тучей.
Всадите ему укол самой большой иглой,говорит Носач Римме Васильевне.Пусть спит как можно дольше.
Я положу его в госпиталь, Арсентий Иванович.
Хоть в гальюн, лишь бы по палубе не шлялся.
Врач уходит.
Это ты его мне подсунул!хмуро смотрит капитан на Шевчука.Это на твоей совести.
Работник он золотой,оправдывается первый помощник.
Что вы все заладили: «золотой, золотой»! Это золотосамоварное. Вот оно где у меня!хлопает себя по шее Носач. И объявляет свое решение:Ссадим на первое же судно, возвращающееся в порт!
А как с тралами? Кто будет ими заниматься?спрашивает Шевчук, по лицу видно, что он сильно расстроен.
Сам буду заниматься,бросает капитан.От него сейчас толку, что от козла молока.
Работник он хороший,опять твердит Шевчук.
Мне не только работник нужен, мне еще и трезвый человек нужен!Капитан нервно закуривает, ломает спички, чертыхается.За борт свалитсякто отвечать будет? Ты или я?
И ты и я,спокойно отвечает первый помощник.
Спишу на первое попавшееся судно,непреклонно говорит Носач.
После ухода капитана в рубке молчание, его нарушает Автандил.
Жэна у него... Измэняет,поясняет он мне.И всегда измэняла. Онв море, к нейхахаль. И он это знает.
Вот видишь!с укором обращается ко мне Шевчук.Вот до чего разлады в семье доводят. А ты лекции о любви и верности читать-читать не хочешь.
Да не говорил я этого,сдаюсь я.
«Не говорил»,ворчит комиссар.Любовь и семьядело тонкое.
Мне кажется, что это он не только о соловьевской семье.
Все из-за баб,убежденно произносит Николаич.
Моряцкие женыособый род,задумчиво и с потаенной горечью говорит Шевчук.Деньгами избалованы, мужья по полгоду дома не бывают. Остаются на берегу одни, соблазнов много.
Обед сегодня знатный,восторженно объявляет Фомич, поднимаясь в рубку. Пока тут с Соловьевым разбирались, он успел уже пообедать. Фомичгурман.На первое борщ со сметаной, на второе мясо с макаронами, с хренком, с подливкой. Компот. И салатик из капусты с клюквочкой. Чего не идете? Все проблемы решаете?
Пожалуй, надо идти,соглашается Шевчук, и они с Автандилом отправляются вниз.
Ну как, бежим?благодушно бурчит рядом Фомич.
Бежим,отвечаю я.
Бежим, аж пинжак заворачивается,смеется Фомич, и его от природы розовое лицо еще больше розовеет. Он рыж, Фомич, с большими тяжелыми руками в веснушках и золотой шерсти, добродушен и всегда рассказывает что-нибудь смешное. Он прошел все моря и океаны. Тюленей бил на Востоке, на Севере треску ловил, на Юге, в тропиках, тонул, на Западе каждый квадрат океана знает «наскрозь».
Что это там?спрашивает Лагутин. Я тоже подношу бинокль к глазам.
Вдали что-то торчит из воды. На корабль не похоже. Все попеременке смотрим в бинокли, и никто не может разобрать, что там такое впереди.
Тут ливанец где-то затонул,говорит Фомич.Переломился на волне.
Когда?спрашивает Николаич.
Месяца два назад. В шторм. Это корма его.
Теперь я хорошо вижу, что из воды торчит корма большого судна, изуродованная, задранная вверх. Мелко здесь, значит. А мы жмем полным ходом прямо на эту корму погибшего транспорта.
Нет, это буксир что-то тащит,говорит Лагутин, прищурив дальнозоркие глаза.
Я присматриваюсь и вижу, чтода, буксир что-то тащит. Непонятно толькочто, Но буксир хорошо виден. Как я раньше его не рассмотрел.