Почти каждый день мы недосчитывались боевого экипажа. На втором этаже деревянного дома, где жили летчики, больше не слышно было ни бодрых молодых голосов, ни шуток, ни песен. Старшина эскадрильи собирал вещи пропавших без вести и отправлял их родным. Неуютно стало в опустевшем доме. И вот пришел момент, когда в строю остался один экипаж и один исправный самолетмой Пе-3. Бессменно, каждый день в его кабину поднимался Ефим Мелах вместе со штурманом Вячеславом Ящуком. По утрам, когда видавший виды Пе-3 взмывал в небо и словно растворялся в морозной дымке, мы с нетерпением ждали его возвращения.
В снегах Валдая в ту студеную зиму вязла наша пехота. Наступление захлебывалось, одно из немногих, предпринятых на этом малозаметном с самого начала войны фронте. А как его ждали разведчики! Ради этого наступления отдали свои жизни лучшие экипажи эскадрильи. Невеселые мысли комэска Малютина перебил скрип двери и голос вошедшего в землянку начальника штаба Кулагина:
Что сообщает Мелах? спросил он.
Молчит, пробурчал капитан под нос. Комэск не спеша поднялся с нар и натянул на плечи меховую куртку-«американку». У него сразу перехватило дыхание, когда он, захлопнув дверь теплой землянки, стал подниматься по вырубленным в снегу ступенькам. Мороз сковывал движения, обжигал кожу. В такую погоду только крайняя необходимость могла заставить покинуть теплое жилище.
В ожидании Мелаха на стоянке собрались эскадрильские техники и механики. Меховые воротники их черных промасленных курток были высоко подняты, а шапки-ушанки туго завязаны под подбородком. Чтобы согреться, некоторые подпрыгивали, похлопывая себя по бокам и плечам. Сколько их! Обычно, когда эскадрилья была полностью укомплектована, все находились у самолетов, занимались послеполетным осмотром, профилактикой или ремонтом. Теперь авиамеханики, кроме одной команды из трех человек, обслуживающей единственный Пе-3, стали «безлошадными». Тут толпились оружейники, электрики, прибористы.
Полетное время Мелаха истекало. Еще мгновение, и в кабине Пе-3 должна вспыхнуть красная сигнальная лампочка: «Бензин на исходе!» А если разведчики погибли? Нет, не может этого быть!
Летят! заорал во все горло Володька Майстров, переполненный гордостью, что первым увидел крадущийся над верхушками сосен самолет-разведчик.
Летит! закричали все, кто находился на снежном бугре.
Силуэт «пешки» из неясной черной точки превращался в быстрокрылую птицу. Затаив дыхание, мы ждали того момента, когда летчик бросит машину еще ближе к земле, в бреющий полет, и, оглушив нас ревом моторов, промчится точно над своей стоянкой.
Ну, я тебе, Мелах, покажу! махал кулаками Малютин, делая грозный вид. Бреющие полеты строго запрещались. Но мы чувствовали, что капитан бранится, чтобы снять с себя нервное напряжение последних часов.
Вечером, когда я, усталый, вернулся с аэродрома, комэск прислал за мной адъютанта, попросил, чтобы я пришел к нему на квартиру и захватил с собой полковой баян. Гармонист, верно говорят, первый парень на деревне. Приятно, конечно, что тобой гордятся, тебя уважают. Когда же ты не в настроении либо измучен до чертиков, игра не доставляет никакого удовольствия. А надо игратьиначе обидишь людей, у которых праздник. Иной чувствительный гость прослезится от звуков гармошки.
Малютин пуще других мелодий любил вальс «Дунайские волны». Не знаю, что творилось в его душе, но стоило проиграть один раз щемящую сердце мелодию, как крупная слеза появлялась в его слегка навыкате глазах. Он всхлипывал, своими большими руками сжимал мехи баяна, и я останавливался. Так было и в тот вечер. Между намикапитаном и старшим сержантомне было расстояния, установленного в армии разницей в звании. Командир эскадрильи иногда делился со мной мыслями, которые стеснялся высказывать при офицерах.
Ох, и люблю же я «Дунайские волны»! говорил он. Спел бы, да слов не знаю. Ты играй, не слушай старого болтуна. Мелаху я еще не сказал, а тебе скажу: получил сегодня из Москвы телеграмму. Приказано прекратить боевые вылеты, сберечь опытные кадры. Поздно хватились. Где они, кадры? Мелах со штурманом Ящуком да я с Кулагиным. Вот и все, что осталось от эскадрильи. Запоздал приказ, очень запоздал
Меня эта новость очень обрадовала. Мой боевой экипаж, мой Пе-3, выходит, получает передышку. «Пешку» закатили в капонир и сверху закрыли маскировочными сетями.
Нет худа без добра! по-своему, но тоже с радостью откликнулся Фисак на приказ поставить мою машину «на прикол». Воспользуемся передышкой и сменим моторы, твердо сказал он.
Зачем? Они же хорошо работают! так же твердо возразил я.
Моторесурс на исходе, вот зачем, старший сержант, ответил инженер, редко называвший нас по званию, а если называл, значит, сердился.
У меня мурашки побежали по коже при мысли, что придется снова снимать моторы на ветру, в тридцатиградусный мороз. Разве инженер забыл, как мы мучились тогда? Но приказ есть приказ, и мы дружно взялись за работу.
3 ЧАСТЬТЫ И УБОГАЯ, ТЫ И ОБИЛЬНАЯ, МАТУШКА РУСЬ
ИСПОВЕДЬ ВНУЧКИ КРЕПОСТНОЙ
Среди скромных пожитков, оставшихся после смерти матушки, я обнаружил несколько толстых школьных тетрадей, исписанных размашистым детским почерком. В двух из них сохранились матушкины стихи, посвященные любимому внуку, и сердечные строки о Родине. В самой толстой тетрадке мать описала свою жизнь. На первой странице были такие слова: «Посвящаю людям на память о моей бывшей тяжелой жизни до революции!» Первые дни после похорон я пытался прочитать рукопись, но не могслезы навертывались на глаза. Но спустя тридцать с лишним лет, чувства притупились. И я спокойно переписываю здесь исповедь владимирской крестьянки, почти без сокращений и правки:
«Начиная с малых лет, как я себя помню, моя мать, отец и бабушка работали на местного барина, ютились в маленькой комнате в именьетак тогда называлось барское поместье. Моя мать Афросинья Кирилловна Кузнецова была скотницей, доила коров; бабушка Наталья ухаживала за телятами и называлась телятницей; отец Степан Васильевич пас лошадей. Однажды бодливая корова перебила бабушке Наталье ногу и повредила ей глаз. Она осталась на всю жизнь кривой. Барин отстранил ее от работы и назначил пенсиюпять рублей в месяц. Вскоре случилась еще одна беда: простудился отец-пастух, у него отнялись ноги, он мог передвигаться лишь ползком, на коленях.
Барыня вызвала мать и сказала, что держать нас в именье ей невыгоднокакие мы, мол, работницы! Мне было тогда шесть лет, а младшая сестренка Катюша была грудной девочкой. Мать упросила барыню не выгонять нас на улицу, дать срок пожить в комнатушке месяца три, пока мы не найдем избу в соседней деревне Стопино. У нас не было денег построить дом. Барыня смилостивилась. Ей стало жалко меня: я хорошо пела, плясала и веселила публику, меня часто приглашали развлекать господ.
Именье называлось Старо-Фетинино, находилось во Владимирской губернии и считалось богатым. В нем было восемь двухэтажных каменных домов. В двух из них размещались господа Леонтьевы. Барин был генералом, говорили, что именье ему подарил сам граф Суворов, одна березовая роща называлась Суворовской. В именье были три пруда, спускавшихся террасами к реке Колыкше. А вокруг пашни и луга. В скотных дворах имелись племенные коровы молочного цвета и страшные быки с кольцами в ноздрях. А сколько было гончих собак!
Но пришел конец нашей жизни в именье. Мы построили крохотную избенку в Стопино, где жили крепостные господ. Не успели, правда, сложить печку с нормальной трубой. Топили по-черному: дым и гарь уходили через открытую дверь избы. Господа выделили нам немного земли, но плохой. Своего хлеба хватало месяца на три. Упросили барина дать нам поденную работу. Ятогда восьмилетняя девчонка трудилась с восхода солнца и до захода, а получала десять копеек в день. Матери-скотнице платили двадцать пять копеек. Крестьяне, хотя и не были крепостными, зависели от милости господ, боялись лишиться поденной работы.
Настал срок, когда с девяти лет я стала ходить в церковно-приход- скую школу. Местный дьячок заприметил, что у меня сильный высокий голос, и поставил меня петь на клиросе. В 1912 году я окончила школу с похвальной грамотой. Мой убогий отец, прослезившись от гордости за умную дочь, промолвил: надо, мол, Марию послать учиться дальше, во Владимир. Денег на это, конечно, не было. И тогда мать решила пойти к священнику, попросить помощичерез него тогда шли все дела. Надеялась, что поп не откажетведь сам присутствовал на экзаменах и слышал, как мои учителя хвалили мои способности и прилежание. За это меня и наградили похвальной грамотой. Поп был суровым. Он отрезал: "У вас есть земля. Ваше дело жить в деревне и обрабатывать поле". Я с матерью упала на колени и перед иконой стали умолять священника. Но он был непреклонен, прекратил разговор и показал на дверь.