Красивая и талантливая работа. Особенно одежда. Сотканная, вязанная из тонкой шерстяной нити. Кружева для чепцов и фартуков. Чулки с орнаментом на икрах. Перчатки с бахромой. Крашенные растительными красками юбки. Подмаренниково-красные, сине-зелено-полосатые. В складках. Причем складки заглажены горячими хлебами, только что вынутыми из печи. Чтобы творить красоту, годились все средства.
Эльзи угощала картофельным салатом, украшенным зеленым луком. Тончайшими ломтиками ветчины. Хлебом. Кишки мои ворчали. Принуждала себя к умеренности. От ветчины отказалась. Хлеба не взяла: война держала горожан на голодном пайке. Положила себе на тарелку картофельного салата. Горсть смородины. Эльзи ободряла: ягоды мытые. А зачем их мыть?! Батрак усадьбы Кобольда говорил, что его брюхо переваривает все. Даже раскаленное железо. То же самое могла сказать про себя и я.
Эльзи качала головой. В Тарту были случаи брюшного тифа. Из-за этого люди больше не осмеливались покупать суп народной кухни, несмотря на его дешевизну. Всего двадцать пфеннигов литр.
Меня интересовало, чем кормят в столовых. Неужели и мясом? Эльзи сказала: иногда. Дважды в неделю рыбный день. Блюда из соленой рыбы. Еще весной в столовой на Большом рынке можно было свободно, без талонов купить бутерброды, винегрет, свекольный и морковный салаты. Туда ходило много народу. Тысячи полторы в день. Стульев никогда не хватало. Ложек, ножей и вилок тоже. Это даже породило анекдот. Обедающие обсуждают между собой: «Вам повезло, едите суп половником. А я вот хлебаю суп вилкой. Уже два часа».
Я ничуть не удивлялась. Мне столько раз за время войны приходилось оставлять в продпунктах заклад за ложку: десятку или паспорт. Но и такой порядок не помогал. Официантки не переставали жаловаться на исчезновение ложек.
Эльзи принесла еще крыжовника. Прямо с кустов. Ягоды желтые, пушистые, как цыплята.
Цыплят мы изготовляли на уроках рукоделия. Из шерстяных ниток. В рукоделии я ловкостью не отличалась. Эльзи помогала. Теперь, правда, можно было засомневаться, что когда-то у нее были тонкие, красивые пальцы. Она приходила на урок с охапкой рулонов разноцветной блестящей бумаги. Прозрачной, как крылья стрекозы. Золотой и серебряной.
Мы делали цветные цепи, лодочки и солонки. Корзинки из стружки. Золотые короны. Пышные цветы. Вырезали из бумаги кружевные салфетки.
Эльзи вела уроки рукоделия лишь в начальных классах. Вязанью и шитью всему, что считалось необходимым женщине в жизни, обучала в старших классах другая преподавательница.
Интересно, что большие неуклюжие бумажные цветы на проволочных стеблях, сделанные мною, восхищали папу сильнее, чем мои практические способности. У него была душа лирика. Он даже не замечал, когда я пришивала пуговицу на его рубашку. Зато восторгался снежинками из бумаги.
Мой учитель процитировал две строки. Сказал, что они из стихотворения Якоба Тамма «Антиох»: «Каждый народ себя свободным видит, чужую власть в душе он ненавидит». Я опасалась: настроенность учителя могла доставить ему неприятности. Если не хуже. Это он и сам знал.
Конечно, может. Нацистская власть хотя и игнорирует мнение народа, но высказывания отдельных личностей считает в высшей степени опасными и жестоко преследует. Но сколько можно дрожать? спросил учитель. Человек предназначен не для того, чтобы родиться и только.
Я не могла позволить себе оказаться быть втянутой в подобную беседу. Все же сказала:
Скоро мы от них освободимся.
Значит, ты думаешь иначе, чем генеральный комиссар Лицман, сказал мой учитель. Он-то утверждает, что Эстонию не отдадут никогда.
Два года назад я бы над этим не смеялась. Теперь другое дело.
Встала, чтобы пересесть к окну в кресло-качалку. Солнце уже миновало зенит, начало снижаться. Я подумала: за стенами этого сада ожидает суровая действительность.
Я спросила: сочиняет ли мой учитель и теперь песни? Он сказал: не может. Песни не получаются. Хотя почувствовал, как надо творить музыку. Это жило в нем. Следовало бы создать нечто совершенно неожиданное и непривычное. Если захотели бы передать музыкой внутренний мир современного человека, то следовало бы изобразить всего одну-единственную бесконечную темную бездну, в которой слышно, как течет кровь и вздрагивают сердца.
Почему бог позволил свершиться всему этому? Меня интересовало, какое извинение найдет мой учитель.
Ах, не будем обвинять бога, сказал он. Жуткие деяния людей стали ему неподвластны. Кто в состоянии обуздать их?
Эльзи ушла в другую комнату и долго не возвращалась. Появилась в дверях. Пожала плечами.
Ты не знаешь, где цветные карандаши? спросила она мужа.
В шкафу смотрела?
Там нет.
Пошли искать вдвоем.
Эльзи послала коробку цветных карандашей в подарок детям Суузи. Сказала:
Она хранит в себе всевозможные чудеса.
5
С утра Техванус сидел у нас на кухне. Зевал так, что челюсти трещали. Господин Кобольд не отдал распоряжений насчет работы. Даже из комнат не вышел. Кухарка явилась с сообщением, что господин заболел.
Техванус не знал, чем себя занять. Это его сердило.
Я спросила:
Что с господином Отто?
Техванус сам никогда ничем не болел. Поэтому к чужим неприятностям со здоровьем относился безучастно. Сказал, что нелады в нижней части тела.
Чуть у господ запор в ж, вот господа сразу же и больны.
Не ругайся, Техванус! запретила я. Но Техванус стал возражать:
Я никогда не ругаюсь! В эстонском языке и нет бранных слов. Все слова до последнего употребляются и нужны.
В свою очередь рассердился на меня:
В деревне выросла, а как ты картошку чистишь? И показал, как надо. У него из-под ножа шкурка шла словно пружина. Ни разу не оборвалась. Увлекся работой. Я вовремя его остановила. А то бы он всю корзину картофеля почистил.
Хватит! Для супа было достаточно.
Затем он начал рассказывать, как в минувшем году привезли немецких новобранцев на пруд усадьбы, чтобы выяснить, умеют ли они плавать. Оркестр играл оглушающе. Марши и польки. Новобранцев в кальсонах выводили по одному на лодочный причал. Каждого вели, приставив лопату к копчику. Подведя к краю, давали мощный удар ногой в задницу. Вопя от боли, они шлепались в воду.
Техванус сам видел. У него тело даже покрылось гусиной кожей.
Неужели немцы так жестоко обращались с собственными солдатами?
Да, это были немцы.
Тех, кто не умел плавать, вытаскивали из воды и снова ударом ноги отправляли в пруд, чтобы научились. Пруд был нечищеным. Полно жижи и зеленой слизи.
И строевую муштру новобранцев видел Техванус: один парень не слишком быстро выполнял приказы. Его в наказание заставляли «лечь встать». Потом еще полчаса ползать. Затем раздетого догола отправили к колодцу с насосом. Терли его ледяной струей сверху вниз. Сверху вниз. Пока кровь не пошла.
С того дня, как мы спустились с неба, прошло ровно две недели. Настало время первого радиосеанса.
Труута явилась в условленное время. С корзинкой. В ней на дне под кофтой спрятан передатчик. Двойняшки плаксиво надули губы. Обижались, что их не берут в лес по ягоды. Рассерженный Паал повернулся ко мне спиной.
Еще издали мы увидели на мосту часового с ружьем. Заранее свернули на боковую дорогу. Прошли по мосткам. Пришлось попетлять, чтобы снова выйти на шоссе.
Путь намного удлинился.
Солнце било прямо в глаза. За ржаным полем были видны с шоссе крутые скаты гонтовых крыш двух больших хуторов. Обоих богатых хозяев звали Матсами. Они прославились главным образом благодаря своим лошадям.
Об этом рассказывали, когда я еще была маленькой девочкой. Как лошадь Матса Сууревере, когда он возвращался из церкви, сходила с горы на двух ногах. Каждый раз, когда сууревереский Матс рысил мимо шедших с проповеди старух, они падали с испугу в придорожную канаву. Народ рассказывал, что одна из его лошадей даже съела горящую трубку.
Сосед сууревереского Матса мадалавереский Матс держал арабского жеребца. Вместе с ним он заходил в кабак. Веселил народ. Изумительно красивое животное. Жеребец прыгал через палку. Совал нос в карман искал конфету.